Казарма

Наседкин Николай Николаевич

После обеда я держал форс целый час и не отвечал даже Борису. Правда, он тоже оказался с характером и сразу отстал от меня. Мы лежали с ним по своим углам и читали: я какую-то остросюжетную современную повестушку о надоях молока и органических удобрениях. Борис - Чехова. (Кстати, до сих пор отчетливо помнится начало повести, которую я тогда читал:

"Дубовая дверь со скрипом отворилась, и в горницу заглянуло усталое лицо Фёдора, который держал в руках лукошко, полное отборного репчатого лука.

– Лукерья!
– закричал он.
–

Трактора уж час как на поскотину ушкандябали, а вы туто-ка всё ещё чикаетесь!

Лушка, вздрагивая полным телом, сползла с перины, лениво прикрывая срам сермягой. За околицей, слышно, и впрямь уже курохтали стальные кони...")

Пашка извертелся от тоски. Наконец, как и ожидалось, он не утерпел и заскулил: дескать, так нечестно, все рассказывали, а ты, Сашок... И проч. Я, конечно, поломавшись, сдался.

– Ладно, - сказал я, обращаясь подчеркнуто к Борису, - продолжу, но для сеньора Паоло перескочу сразу через два года, чтоб побыстрей.

Пашка дёрнулся, но я продолжал.

Ну вот, поступать после школы сразу я не стал, пошёл на стройку - бетон месить, землю копать. А на следующий год в Иркутский университет провалился под фанфары и снова домой прикатил. Да и постучал-то я на дурика, без подготовки. Уж потом, позже, понял, что, наверное, из-за Гали не решался никуда уехать. Её ждал. А тогда ни о чём серьёзном в наших с ней отношениях вроде ещё и не думал. Встречались почти каждый вечер и день - она с уроков для меня сбегала. Бывало, ссорились, даже на неделю, на две...

А надо сказать, что мамаша её буквально взбеленилась против меня с первых же дней. Что ей не нравилось? До сих пор я точно знаю, но, скорей всего, она не меньше, чем сына секретаря обкома для дочки прочила. А тут сын учителки, безотцовщина да ещё и простым работягой пошёл вкалывать.

Одним словом, гоняла она меня безобразно. Я, впрочем, не склонял гордой головы и отвечал ей взаимностью. Раз даже фельетон на неё в нашу "районку" сочинил - как она карманы у детишек выворачивала, чтобы те подсолнухи в зрительный зал не протаскивали. И, стерва, у меня раз принародно под этим предлогом форменный обыск учинила по карманам. Писал я, чтобы обиду выплеснуть, думал не напечатают, а фельетон этот - раз!
– и бабахнули. Что было! Галя мне вечером на полном серьёзе сказала:

– Ты недели две в кино не ходи и вообще ей не попадайся - убьёт!

Я верил - тётя Фрося убить могла. Отец же Гали, дядя Фёдор, работал шофёром и был мужик ничего, даже шутил при встречах: привет, мол, зятёк!

Ну вот, дружили мы таким макаром - тайком да крадучись. Только вижу, Галечка моя вытыкиваться начала. Ей уже семнадцать почти сравнялось расцвела, повзрослела, да и кровь в ней, видимо, заиграла. Поводы для ревности моей появились: она то одному улыбнётся, то с другим танцевать на вечеринке пойдет, то на меня ни с того ни с сего разозлится и начнёт сравнивать с другими...

К слову сказать - для Павла Ферапонтовича, - мы с ней дальше поцелуев и прижиманий

пока не сдвинулись. Правда, раз, летом, когда я из Иркутска на щите возвратился, мы в первый вечер как с ума сошли. Она у бабки с дедом ночевала, и мы почти всю ночь в саду на лавочке под черемухой промиловались. От поцелуев захмелели. Я Галю первый раз такой видел: она сама целовала, кусала мои губы, прижималась ко мне и всё вздрагивала. Потом положила мне голову на колени, и мы опять целовались. Я сам не заметил, как рука моя скользнула по её шейке, а потом вниз, в полукружье выреза. И вдруг я услышал ладонью, как бьётся её сердце...

Галя замерла, но через мгновение положила ладонь на мою руку и прижала её сильнее к своему телу. Я наклонился и прошептал:

– Галь, я хочу поцеловать...

– Но ты же целуешь?
– не поняла она. И спохватилась: - А-а-а... Но платье же? Как?

– Я разорву его!

Галя замолчала, вроде соглашаясь. Я уже схватился обеими руками за тонкое полотно, даже треск послышался... И тут: "Га-а-а-аля-а-а!" - бабуся её с крыльца кличет. Она прижалась ко мне, поцеловала несколько раз наспех и, шепнув: "Завтра в халатике буду!", -- исчезла...

Я вдруг запнулся и замолчал. Чего это я так расписываю? Меня неприятно поразил контраст в выражениях лиц у моих слушателей. Борис полулежал на подушке, смотрел куда-то мимо меня, на морозовые узоры окна, и во взгляде его, как мне показалось, застыло выражение снисходительной скуки. Зато Пашка, уже весь извертевшийся, сидел теперь снова по-турецки и словно сглатывал каждое моё слово приоткрытым ртом. В уголке губ его, с левой стороны, поблёскивала капелька слюны.

– Вот так, в общем, - тускло произнёс я и криво улыбнулся, - детские фигли-мигли...

– Ну!
– вскрикнул Рыжий.
– В халате-то припёрлась? Чё было-то?

– Не суетись, ничего особенного, - резко бросил я и решил назло всему и вся продолжать, но уже без картинок. Ради Пашки выворачиваться, что ли?

В общем, заканчиваю. Пришла мне повестка в армию, и Галя совсем взбунтовалась: ссоры - чуть не каждый день. То ли злилась на мою нерешительность, то ли заранее стыдилась, что не дождётся меня...

Перед праздником, 6-го ноября, в клубе были танцы. Я, как обычно, часов в семь, уже по темноте, подошел к её дому и бросил камешек в наше окно. Молчание. Я - ещё один. Калитка заскрипела, смотрю, вместо неё брат младший выходит, Витька.

– А Галька как ушла с обеда, так и нет.

Сердчишко кольнуло, но я ещё ничего не подумал, может - у подружки? Ну ладно, иду назад к Дому культуры. Прохожу мимо школы, навстречу -- парочка. Уже разминулись, как вдруг сердчишко опять - тук! Зрение-то у меня нестандартное, точно разглядеть не могу, а как бы почувствовал - она!

– Галя?

Ноль внимания.

– Галя!!!

Останавливаются. Я эдак крадучись подхожу, а сам молю Бога: хоть бы не она! Нет - она.

– Пойдём.