Казейник Анкенвоя

Егоров Олег Александрович

– «Нюрнберг» чемпион! – провозгласил я, гимнастическим жестом выкинув руку перед собой.

– «Нюрнберг» чемпион! – хором отозвалась колонна штурмовиков. Прочие завсегдатаи так же поддержали мой клич. В магазине наступило прежнее оживление. Все вернулись к своим делам. Я подошел к прилавку. Выбор напитков за спиной продавца возбуждал если не жажду, то, по крайней мере, любопытство. Стеллажи были уставлены четвертушками, полулитровками и бутылями емкостью литров до пяти без наклеек, исполненных как прозрачной жидкости, так и

жидкости светло-коричневых оттенков. На краю прилавка стоял поднос, и на нем чистые кружки. Меланхоличный продавец в красной пилотке и с партийным значком в виде буквы «N», пришпиленным к черному галстуку, оттирал наждачной бумагой ржавый штопор. Учитывая, что все изделия на стеллажах были запечатаны пивными пробками, назначение штопора показалось мне загадочным.

– Тебя как звать? – спросил я для первого знакомства.

– Филиппов по батюшке, - продавец испробовал пальцем острый кончик штопора.

– Пиво есть, Филиппов?

– Пива нет.

– А кружки?

– Кружки есть. Дань традициям, - добавил продавец, предупреждая мой следующий вопрос.

– Мюних путч?
– откликнулся я с пониманием.

Продавец многозначительно смолчал, покосившись на милицейского капитана, отдыхавшего чуть поодаль за длинным прилавком.

– Что еще?

– Водка и портвейн. Водка хорошая. «Rosstof».

– А почему «Rosstof»? «Российский штоф»?

Продавец и здесь многозначительно смолчал.

– А этикетки забыли поклеить?

– Зачем их клеить? – Изумленно посмотрел на меня продавец.
– Какой «Rosstof» правят на экспорт в Самару, тот оформляется. А нашу водку прямо в цеху разливают.

– А другую где разливают?

– Или бери, или тикай отсюда, - расстроился Филиппов.

Дружный рев зала привлек наше внимание к экрану телевизора. «Нюрнберг» усилиями Саенко выдрал ничью на второй добавленной минуте.

– За счет заведения!
– Заорал на меня раскрасневшийся продавец, меланхолию которого сдуло, точно пудру.
– Хайль, Саенко! Всем водки двойную порцию!

Он подбросил штопор, не поймал его, сорвал со стеллажа бутылку портвейна, высадил ее до половины, остаток вылил в кружку, и подтолкнул ко мне. Казалось, ликование покупателей было всеобщим, когда вдруг милиция подняла голову.

– Допились, козлы? – Капитан мутным зрением окинул вестибюль.
– За фрицев радуетесь? За тех, кто наши тридцать четверки в заливе топил?

Штурмовик, в котором узнал я жилистого бича, отбился от своей колонны, гулявшей посреди вестибюля, подлетел к раскольнику и смахнул с него милицейскую фуражку.

– А ты за кого болеешь, гнус?

– За него, паразита, - безропотно выпрямил свою линию капитан.

– За «Нюрнберг»!
– Провозгласил я победный тост, разряжая атмосферу.

– «Нюрнберг»! – штурмовики выпили стоя.

Я же пить и вовсе не стал. Я подвинул кружку с портвейном униженному капитану, законно положив, что его организм

выделяет противоядие, и опустился около на пустующий табурет. Штурмовики меня игнорировали. Надо было что-то завязать с капитаном.

– Как это вы так сносите хулиганские оскорбления?
– нагнувшись, я поднял с пола его засаленную фуражку.
– Вы карающий орган, или баба в итоге?

– Я участковый, - язык повиновался капитану с трудом.
– Шесть соток обработанной глины. И плантация в погребе. Участок меня кормит.

– Какая еще плантация?

Он приманил меня пальцем, и прошептал едва слышно:

– Участковый Щукин.

– Взаимно.

Участковый кивнул, и выдул портвейн за счет заведения. Я оказался прав.

Хуже ему не стало. Ему лучше стало. Проясненные очи капитана сразу нащупали фуражку.

– Это моя фуражка.

Он примерил фуражку назад козырьком, приосанился и весело сообщил:

– Изъятие надо оформить. Портсигар с гостиницей «Украина». А ты сидишь на нем, сотрудник.

Тусклый портсигар с высотным зданием нашелся в кармане милицейского кителя.

Щукин открыл его и стал пересчитывать сигареты.

– Восемь.

– Ладно. Как мне отсюда выбраться?

– Через дверь. И направо. А было девять. Это кто ж столько выкурил?

Действие портвейна быстро заканчивалось. Приятные мысли, захватившие Щукина врасплох, пролили свет на его детство.

– Последний урок физическое воспитание. В женской раздевалке за бетонной ширмой курили. Там входное отверстие калибра 7,62.

Я встряхнул его за плечо.

– Как мне выбраться из поселка, Щукин?

В магазин ввалилась шумная ватага идейных анархистов под управлением все того же Мити.

– Здорово, славяне! – приветствовал Митя колонну штурмовиков. – Ну, как там наши? Вставили «Байеру»?

– «Нюрнберг»! – штурмовики выпили стоя.

Щукин закурил, исподлобья глянул на продавца, отпускавшего товар анархистам, затем обернулся ко мне.

– Ты, сотрудник, страх потерял или пьяный до глупости?

Штурмовики уже орали какую-то немецкую песню, а еще и прибывшие анархисты шороху добавили, так что смысл вопроса разобрал я с большим трудом. Щукин сообразил, и резко ткнул меня костяшками в солнечное сплетение. Сложившись от боли, я невольно уткнулся в его брюхо. Теперь я слышал капитана вполне отчетливо.

– Это Казейник Анкенвоя, - тихо и серьезно сказал мне Щукин. – Назовешь его поселком, или, хотя бы, городом, кишки тебе сразу выпустят. Без суда и следствия. Запомнил?

– Запомнил, - прохрипел я, кое-как восстанавливая дыхание.

– Повтори.

– Казейник Анкенвоя.

– Молоток. Слушай дальше. Из Казейника нам пути нет. Он годов десять блуждает по области. Как - не знаю. Природная аномалия. Но кое-кто знает. И ход есть. Найдешь меня завтра, сообщу подробности.

Он уронил голову на прилавок.