Каждая минута жизни
Шрифт:
На Богуша словно нашло мгновенное затмение. Вдруг разлился мрак на этой ярко освещенной электрическим светом веранде. Среди немого, заснувшего парка… Нет, это что-то невероятное! Чушь какая-то…
— Мадам, — сказал он громче, чем следовало бы в ночной тишине, — я никогда не скрывал своего прошлого. Да, я работал во время войны в немецком госпитале. И об этом у нас известно. Ваш муж узнал меня, как своего коллегу еще по Берлину, и привел к себе в госпиталь. Это было под Малютином. Осенью сорок второго… Я был в кровавых лохмотьях, вот эти руки были у меня тогда, — показал он свои широкие, тяжелые ладони, —
Но она презрительно отмахнулась.
— О нет, господин доктор! Я совсем о другом, — сказала она почти бесцветным и от того еще более страшным голосом. — Я могу напомнить вам о вашем сотрудничестве с гестапо. Вы были коллаборационистом и предателем.
— Вы сошли с ума!.. — возмутился Богуш.
— Нет, я абсолютно здорова. Но от фактов не уйдешь. Никуда не уйдешь от фактов, господин доктор. — Она поднялась. — Вспомните ваш арест и странное освобождение. Вспомните хирургическую операцию первого августа сорок третьего года в Малютине, которую вы сделали по приказу гестапо.
Он тоже поднялся. Скорее от неожиданности услышанного, от того, что именно ею сказаны эти слова.
— Какую… операцию? — сказал одними губами.
— Забыли, господин доктор? — с язвительным сочувствием воскликнула Валькирия. — А ведь есть вещи, о которых не следует забывать никогда!
И не попрощавшись, даже не кивнув, она ушла в коттедж.
16
Наплывают воспоминания, бреду через них, как сквозь туман. Ноги нащупывают земную твердь, с трудом угадываю направление, куда идти. Как сорок лет назад. Кто он, этот Герберт Рейч? Зачем спас меня? Зачем явился теперь в новой ипостаси? Знать, переродилась душа старого немца… А может, не переродилась вовсе? Может, он всегда был таким, с двойным дном?..
Горячая до одури, пыльная дорога в Шаблово… Немые вопросы на лице у Рейча, словно гримасы, сменяют друг друга: «Как мы очутились посреди партизанской деревни? Зачем привез я его сюда?.. Неужели я решил его выдать партизанам?.. А что ожидает его, если я останусь тут, у партизан? Ведь гестапо потребует ответа…»
А потом — облако пыли от умчавшейся машины.
Рубанчук с двумя партизанами выводит меня за деревню. На хлопцах полицейская форма, белые повязки на рукавах, немецкие карабины. Рубанчук обнял меня и еще раз напомнил о своей семье: «Пусть Ольга поживет у бабы Сидорчишиной. Там я их и найду».
Сажусь на подводу. Настроение у моих провожатых тревожное. Это понятно, ведь о карателях им уже известно. Они должны доставить меня к городу и успеть вернуться. Поэтому волнуются. Вчера, понял я из их отрывистого разговора, один из них, его зовут Клим, ходил брать полицая в соседней деревне, да не удалось. Отстреливался, мерзавец, а последний патрон оставил себе. Закоренелый, видать, был головорез, не надеялся
— Не кручинься, солнышко мое ясное, — насмешливо утешает его светлоглазый, с белым чубом Генка Бычков. — Сегодня у тебя будет возможность отличиться. — Он неожиданно улыбается.
Смотрю на него, и у меня на сердце теплеет. С таким хлопцем совсем не страшно ехать даже к черту на рога, он и на смерть пойдет с широкой, слегка лукавой улыбкой. Хоть и простоватый у него вид, но за спиной нелегкая школа войны, и эта его беззаботность на самом деле показная. Он держит в руках немецкий карабин, а рядом, на соломе, — шмайссер с полным рожком патронов. В оттопыренных карманах — гранаты «лимонки». Глаза внимательно оглядывают, ощупывают округу. От такого взгляда ничто не утаится. Встречи с патрулями нам совершенно ни к чему. В крайнем случае, я — арестованный.
— Почему так мир устроен? — Генка задумчиво качает головой. — Неужто неясно этим подлецам-фашистам, что войной ничего не добьешься? Ты меня ударь один раз, я тебе тут же два раза врежу. Ты на меня с пулей, я тебе гранату под ноги. И что интересно, возьмешь в плен этого фрица, он же такой сопливый, такой беззащитный, дрожит, на колени падает, Гитлера своего проклинает. А отпусти его живым — завтра он на тебя снова танками попрет. Неужели тебе, гитлеровская душа, мало своих Рейнов и Вестфалий? Или у тебя натура такая загребущая? — Генка вдруг поворачивается ко мне. — Скажите, как врач, не может ведь такого быть, чтобы человек волком родился?
Объясняю, как могу: есть, конечно, врожденные инстинкты, есть определенные биологические склонности у разных людей, не все одинаковыми приходят на свет. Но для того чтобы зверство из человека поперло, должны возникнуть определенные условия.
— Ясно, — встряхивает головой хлопец. — Фашисты придумали такую систему, чтобы зверство лезло из каждого, а мы это зверство давим. Правильно? У нас все люди будут после войны как ангелы.
— Особенно из тебя-то и выйдет ангелочек белокрылый, — буркнул с передка Клим.
— А почему бы и нет? — рассмеялся Генка. — Если хочешь знать, я бы мог в шлюпку сесть, когда мой эсминец под Таллином подорвался на мине. Только в той шлюпке детей было полно, раненые, старики, а я хоть и кровью истекал, в воду прыгнул. Что же, по-твоему, я не могу стать ангелом? Или ты мне разрешение на это не дашь?..
— Мне бы домой живым вернуться, — уныло вздохнул Клим. — Не хочу быть ни ангелом, ни чертом.
— Э, нет, браток. Ты сначала выгони чертей из своей хаты! Повыпускай им кишки, чтобы забыли сюда дорогу. И детям своим навечно заказали ходить к нам.
— Я человек мирный. Надоело убивать.
— А я что, со скотобойни? Или у меня батя — мясник? — разозлился Генка. — Распустил слюни! Ты, значит, воюй, глотай немецкую пулю, а он, видите ли, мирной жизни захотел? За мирную жизнь, браток, еще ого-го сколько крови прольем.
Слушаю Генку и вдруг представляю себе доктора Рейча. Это же про него говорил бывший моряк Генка Бычков. Надел форму немецкого офицера, пришел на мою землю, а теперь мучается со своей больной совестью! Но так ли уж мучается?