Каждая сыгранная нота
Шрифт:
– Нет, спасибо.
– Твой, – Ричард помахивает рукой в пространстве между ними, – неожиданный визит или чем бы это ни было – прекрасный повод выпить, не думаешь?
– Может, тебе не стоит столько пить?
– Так это ж всё не толко на сегодня, – смеется он. – Есть еще завтра, и послезавтра, и послепослезавтра.
Ричард хватает открытую бутылку, красивую, черную, с рельефным изображением золотого овна, и щедрой рукой наполняет бокал для Карины, не обращая внимания на ее возражения. Она отпивает глоток и, совсем не впечатленная, выдавливает из себя улыбку.
– В вине ты до сих пор разбираешься
Что правда, то правда. Карина не чувствует разницы между дорогим французским «Мутоном» и дешевым калифорнийским «Галло», и ее это нисколько не трогает – и то и другое всегда дико раздражало Ричарда. Не изменяя своей покровительственной манере, он, по сути дела, только что обозвал ее тупой свиньей. Карина стискивает зубы, чтобы сдержать комментарий, который вырвется, стоит ей открыть рот, и порыв плеснуть в лицо визави сто долларов в винном эквиваленте.
Он вращает бокал, принюхивается, пригубливает, прикрывает глаза, выжидает, глотает и облизывает губы. Открывает глаза, рот, смотрит на нее так, словно только что испытал оргазм или видел Бога.
– Как это можно не оценить? Раскрытие идеальное. Попробуй еще раз. Чувствуешь вишню?
Она делает еще один глоток. Вполне себе ничего. Однако никакой вишни она не чувствует.
– Уже не помню, когда мы в последний раз пили с тобой вино из одной бутылки.
– Четыре года назад, в ноябре. Я как раз вернулся из Японии, еле живой был после перелетов. Ты приготовила голябки [7] , и мы распили на двоих бутылку «Шато Марго».
7
Голябки – голубцы по-польски.
Карина смотрит на него, удивленная и заинтригованная. У нее не сохранилось воспоминаний о том вечере, а вот Ричард извлек их из памяти с такой готовностью и теплотой… Интересно, тот ужин просто не показался ей хоть сколько-нибудь значимым или память о нем поблекла, потесненная другими, слишком уж многочисленными неприятными эпизодами? Забавно, что история их жизни может быть изложена в совершенно разных жанрах, все зависит от рассказчика.
Их взгляды скрещиваются. Его глаза стали старше, чем ей помнится. Или не старше. Грустнее. А лицо словно заострилось. Хотя он всегда был худым, но сейчас определенно потерял в весе. И бороду отрастил.
– Вижу, перестал бриться.
– Пробую кое-что новое. Нравится?
– Нет.
Он ухмыляется и пьет вино. Постукивает пальцем по краю бокала и молчит, а она не может понять, размышляет он, как вывести ее из себя, или же проявляет сдержанность. Последнее будет в новинку.
– Значит, ты отменил свое турне…
– Как узнала?
– В «Глоуб» написали: у тебя тендинит.
– Так вот зачем ты здесь – проверить, что там с моим тендинитом?
Он пытается зацепить ее, подтолкнуть – пусть выложит карты на стол, произнесет три буквы вслух, – и ее беспокойное сердце снова частит. Она подносит бокал к губам, уклоняясь от его вопроса и своего ответа, и делает большой глоток вина, в желудок вместе с жидкостью проваливается и истинная причина ее появления здесь.
– Мне
– Карина, за последующие три недели наберется несколько тысяч человек, которых я оставлю ни с чем, несколько тысяч, запланировавших провести целый вечер, уделяя мне все свое внимание. Отмена турне – это последнее, что можно сделать для привлечения внимания.
Их взгляды снова скрещиваются, и между ними прокатывается волна то ли интимной близости, то ли отчаянной откровенности.
– Хотя спору нет, твое внимание она привлекла, – улыбается он.
Ричард засовывает нос в бокал, втягивает воздух, одним махом допивает остатки. Оглядывает выстроившиеся на столешнице бутылки и вытягивает солдата из задней шеренги. Надевает колпачок штопора на горлышко и начинает проворачивать, но рука то и дело отказывается его слушаться, и у него ничего не выходит. Он снимает штопор с бутылки, осматривает горлышко, поглаживая его пальцем. Вытирает руку о штаны, словно она была мокрой.
– Эти покрытые парафином пробки хрен выдернешь.
Он возвращает штопор на прежнее место и пробует снова и снова, но его пальцы продолжают соскальзывать и не могут справиться с выкручивающим механизмом. Особо не задумываясь, она уже собирается предложить свою помощь, но тут он вдруг останавливается и швыряет штопор через всю комнату. Карина инстинктивно пригибается, хотя ей совершенно ничего не угрожало, она сидела с другой стороны.
– Ну вот, – обвиняет ее он. – Как раз это ты и пришла увидеть, верно?
– Я не знаю. Не знаю.
– Теперь довольна?
– Нет.
– За этим ты сюда и пришла. Полюбоваться на мое унижение.
– Нет.
– Я не могу больше играть, достойно играть, и никогда уже не смогу. Поэтому мое турне и отменилось, Карина. Ты это хотела услышать?
– Нет.
Она смотрит ему в глаза. Принимать вот так на себя его гнев – ужас чистейшей воды.
– Зачем тогда пришла?
– Думала, так будет правильно.
– Поглядите-ка на нее, она вдруг заделалась образцовой католичкой, переживает о том, что хорошо, что плохо. При всем уважении, моя дорогая, ты не отличишь одно от другого, даже если оно тебя в задницу отымеет.
Она качает головой, чувствуя омерзение от его слов, испытывая отвращение к самой себе за то, что сглупила. Поднимается.
– Я сюда пришла не затем, чтобы терпеть издевательства.
– Ну началось, опять ты с этим своим словечком. Никто над тобой не издевается. Хватит уже его всюду вставлять. Еще и Грейс мозги промыла. Поэтому она отказывается со мной разговаривать.
– Меня в этом не обвиняй. Если она с тобой не разговаривает, то, может, оттого, что ты козел.
– А может, потому, что ее мать – мстительная стерва.
Карина берет бутылку, которую он не смог открыть, за горлышко и шарахает ею о край столешницы. Выпускает из руки отбитое горлышко и отступает от растекающейся по полу лужи вина.
– В этом вишню чувствую, – говорит она дрожащим голосом.
– Вон. Сию же минуту вон!
– Жаль, что я вообще сюда пришла.
Она хлопает дверью и бежит три пролета вниз так, словно за ней гонятся. У нее ведь были самые лучшие побуждения! И как это у них все пошло наперекосяк?