Каждому свое
Шрифт:
– Ты пьян или бредишь? – заорал Кадудаль. – С каких же пор эти мерзавцы возлюбили власть королей?
Меге де Латуш повернулся к спокойному Пишегрю.
– Времена изменчивы, как и люди, – мягко растолковал он. – И нет такой идеи, которой бы не смогли победить зависть, желание власти и денег… Откуда вам в Лондоне знать, что сейчас творится в Париже? Даже такие крепкие головы, как у Бернадота и Моро, даже эти головы, заверяю вас, начинают свихиваться направо после ужасов деспотии консула…
При имени Моро Пишегрю стал волноваться:
– Моро был моим другом, мы вместе сражались за революцию. Я
– Отвечай, пес! – рявкнул Жорж Кадудаль.
«Пес» отвечал с завидным хладнокровием:
– О важных переменах во взглядах Моро мы были извещены даже на острове Олерон, и мне смешно, что в Лондоне об этом ничего не знают. Вы не забывайте, – сказал Меге до Латуш, – что генерал Моро без памяти влюблен в молодую и красивую жену, воспитанную семьей и пансионом в монархическом духе. Все то, что Моро не узнал в якобинских клубах, то нашептала ему ночью жена в постели…
Пишегрю с Кадудалем обменялись тревожными взглядами, и это были взгляды умных людей, которые не устрашатся идти на смерть ради своего торжества.
– Ну что ж, – сказал Пишегрю, – мы сведем тебя с милордом Хамондом, с русским послом Воронцовым, а что скажут в парламенте, так оно и будет…
Савари вскоре доложил Бонапарту, что тайный агент Фуше внедрился в святая святых роялизма, у него хватит ума на то, чтобы выманить главарей из их подполья.
– Теперь нам следует ожидать появления в Париже и Кадудаля и Пишегрю, когда они, попавшись на нашу наживку, станут искать связей с генералом Моро.
Бонапарт никогда не забывал, что в Бриеннской военной школе он учился у Пишегрю, который считал его способным учеником. А консул терпеть не мог всех тех людей, что имели несчастье знать его в униженной юности.
– Если обо мне скажут, что я добр, значит, я занимаю не свое место. Дело не только в Моро! Надо раз и навсегда отвадить Бурбонов от престола Франции. – Но в беседе с Талейраном он, напротив, вдруг стал жалеть королей: – Граф де Лилль уже старый человек, а живет в Варшаве хуже последней собаки. Не пора ли предложить ему пенсию?..
5. Мальта или война?
Савари все понял. Талейран тоже все понял.
Талейран, действуя через посла в Берлине, начал провоцировать Варшаву, чтобы проживающий там Людовик XVIII отказался – за деньги, конечно! – от наследственных прав на престол Франции. Одновременно Бонапарт в письме к русскому царю просил его содействия в этом каверзном вопросе.
Александр на такие фокусы не улавливался:
– У меня хватает ума понять терзания этого мошенника, которому уже не сидится на обычных стульях. Опять он жалуется мне на графа Моркова, но Моркова я буду держать в Париже хотя бы потому, что он не нравится Бонапарту…
Иначе думал прусский король. По его настоянию варшавский бургомистр Мейер вступил в переговоры с королем, который принял его за столом, обутый в русские потертые валенки.
– Бонапарт отдает вам во владение княжества Лукку и Каррару в Италии с шестью миллионами ежегодного дохода.
– И что требует от меня взамен?
– Чтобы вся семья вашей древнейшей династии Европы навечно отреклась от престола Франции. В ином случае…
Но «граф де Лилль» в гневе затопал валенками:
– В
Все Бурбоны, жившие в эмиграции, подписали особый акт несогласия на отречение, и Бонапарт, проглядев подписи, не обнаружил средь них имени Луи Энгиенского:
– Куда же делся этот молодой человек?
– Энгиенский, – пояснил Талейран, – проживает отдельно от родственников на самой границе с нами, в городке Эттенхейме Баденского герцогства, подле любимой женщины.
– Запомним этот городишко, Талейран! С Божьей помощью я там и закончу свой короткий роман с Бурбонами…
Бонапарта уже занимало иное. Александр отказался от звания гроссмейстера Мальтийского ордена, которым так дорожил его несчастный родитель. Но Россия оставалась гарантом мира на Мальте, и консул снова писал Александру, указывая царю на упорство Англии, с каким она, вопреки решениям Амьенского договора, цепляется за бастионы Мальты. Но если Россия выступила гарантом независимости острова, то «я, – писал Бонапарт, – настоятельно прошу вмешательства вашего величества…». Александр понял, что, втягивая Россию в конфликт из-за Мальты, консул желает рассорить его с Лондоном. Письмо Бонапарта было помечено 11 марта 1803 года. Но через два дня все разрешилось помимо вмешательства царя. Обходя послов, Бонапарт мельком спросил Моркова:
– Вы не получали инструкций из Петербурга?
– Еще нет. Но жду.
Бонапарт задержался возле посла Уитворта:
– О чем думаете, милорд? У меня хватит арсеналов еще на три Маренго и на четыре Гогенлиндена, чтобы разгромить вас и ваши планы… Итак, вы решили объявить мне войну?
Уитворт имел хорошие нервы. Он поклонился:
– Мое королевство живет мирными надеждами.
– Знаю о ваших надеждах! По вашей вине Франция воевала десять лет подряд, теперь вы хотите войны еще на пятнадцать лет… Если в Лондоне не уважают договоров о мире, мы завесим их черным флером. Мальта или война, посол?
– Мой король слишком дорожит благами мира.
– Я не об этом спрашиваю вас… МАЛЬТА или ВОЙНА?
Уитворт покинул шеренгу послов, и его удаление означало, что Англия с Мальты никогда не уйдет. Бонапарт спокойным тоном напомнил Моркову, что ждет реакции Петербурга.
– Сейчас на Руси святки, затем Пасха, – ответил Морков, – мы, русские, не любим спешить с ответами на письма…
Как был ненавистен консулу этот чурбан! Все отвратно казалось Бонапарту – и это некрасивое лицо, тронутое оспой, и эти узкие щелки глаз, и даже трость посла, в набалдашнике которой затаился свисток, чтобы подзывать кучеров на улицах или освистывать пафос Тальма в театре.
– Я испытываю к вам самые лучшие чувства, – сказал Бонапарт. – В ближайшие дни мы обязаны поговорить…
Талейран очень хотел завлечь Моркова на свои ночные оргии с распутницами, но этот чудак предпочитал скромные забавы. Аркадий Иванович чувствовал, что Англия сознательно шла на разрыв Амьенского мира, а Бонапарт бушевал перед Уитвортом тоже небескорыстно. Во время войны консулу легче будет расправиться с остатками оппозиции, легче сделать последний шаг к высотам Олимпа. Две шестеренки сцепились зубьями и провернули колесо истории, не успевшее покрыться ржавчиной за эти краткие месяцы блаженного мира.