Каждый охотник (сборник)
Шрифт:
— Но все ими измеряется, — удивляясь сам себе, буркнул банальность Роман.
— Вряд ли эти измерения точны, — улыбнулся Палыч, застегивая галстук и поправляя застиранный воротник рубашки. — И уж во всяком случае, они не абсолютны.
— И все-таки я не готов об этом говорить, — вновь опустил голову Роман.
— Время терпит, тем более что вы… — Палыч хотел что-то сказать, но словно спохватился, заторопился, надевая пиджак. — Ладно, об этом потом, если позволите. Пойду-ка я разгонять старушек от ваших апартаментов, а то так они, глядишь,
— Подождите! — Роман поднялся.
— Да, я слушаю! — остановился Палыч, пихая бутылку с пивом во внутренний карман пиджака и становясь от этого еще круглее и нелепее.
— Я не понял, что вы сказали, когда входили в воду? Что-то про хозяина?
— А! — рассмеялся Палыч. — А это я у хозяина разрешения просил умыться, искупаться. С хозяином по-другому нельзя. Не ровен час, невзлюбит, тогда дела плохи.
— У какого хозяина? — не понял Роман.
— Да у водяного! — объяснил Палыч и махнул пальцем на болтающуюся в метрах тридцати от берега утку. — Вон он! Прислушивается. Вы с ним аккуратнее. Рекомендую.
Палыч снова масляно улыбнулся, приложил руку к груди и поспешил через крапиву в сторону пляжа. Роман проводил его взглядом и тоже стал собираться. Неожиданно подумалось, что если он будет изображать привидевшийся образ, то, чтобы передать объем, перспективу, ухватить движение воды, придется травины передавать не в фокусе, то есть чертить расплывающиеся зыбкие линии на переднем плане, а этого ему очень не хотелось. Как-то это не совпадало с затягивающим в себя образом. Он еще раз неприязненно оглядел противоположный берег, представляя, где бы вставить на возможном эскизе витиеватый купол деревенской церкви, а то и собора какого-нибудь, сплюнул, покосился на утку, стал собираться и решил идти домой дальней дорогой через зернохранилище.
В зернохранилище он не попал. Хмурая женщина в синем халате в бетонное здание его не пустила, сказав, что на самом деле Кузьмич не отчество, а фамилия. То есть правильно и с уважением Кузьмича зовут Николай Егорович Кузьмин. Но принять сейчас он Романа не в состоянии, так как уже с обеда мертвецки пьян, говорить не может и ничего не соображает. Она так и сказала, «принять сейчас Романа не в состоянии». Роман смерил ее удивленным взглядом, поблагодарил и отправился к дому, надеясь, что ему не придется вновь столкнуться с Палычем.
Столкнуться не пришлось. Уже издали он заметил что-то необычное у дома, подошел ближе и, разглядев загнанную за штакетник пыльную бледно-голубую «восьмерку», почувствовал, как тепло поднимается в груди. Танька приехала!
— Как здесь тихо!
Она перевернулась на живот, приподнялась на локтях и принялась надкусывать ногти.
— Почему же тихо? — удивился Роман, стряхивая пепел в пустой спичечный коробок. — Всю ночь шум. То гармошка. То пьяные песни. То кошки орут. Лягушки порой в пруду так квакают, хоть уши затыкай. Под утро петухи. Кстати уже скоро.
— Ничего ты не понимаешь, — Танька раскинула
— Брось ты свою привычку грызть ногти, — он потушил сигарету, заложил руки за голову. — Я ждал тебя еще неделю назад.
— Неделю назад я не могла.
— Ты просто не слишком сильно хотела меня видеть.
Она не ответила, закрыла на мгновение глаза, затем вновь перевернулась на спину и потянула на себя простыню.
— Прохладно.
— Ничего, днем поджарит, — Роман сел, наклонился за бутылкой. — Может, все-таки выпьешь? Оставайся! Выходные, сходим на речку, отдохнешь!
— С тобой отдохнешь, — она засмеялась. — Ты же вампир Суворов. Я каждый раз от тебя возвращаюсь как выжатая тряпка! С тобой даже разговаривать тяжело, дышать рядом с тобой тяжело, а я к тебе, можно сказать, иду прямо в пасть. Нет. Это я без тебя отдыхаю. С тобой я почти тружусь.
— Смотри, не перетрудись, — зло бросил Роман и выпил стакан вина.
— Да я уж и сама думаю.
Роман обернулся и внимательно посмотрел на нее. Она, прищурившись, тоже смотрела на него и не улыбалась.
— Ты чего, Танька?
— Вот смотрю на тебя и думаю…, — медленно протянула она.
— И о чем же?
— О тебе.
— Надо же! — он усмехнулся. — И давно это у тебя?
— Давно, — ответила Танька.
— И что же ты надумала?
— Да вот, надумала…
Она закрыла глаза, взяла уголок простыни в зубы и стала медленно говорить, смотря куда-то потолок и покусывая эту свежую белоснежную ткань, только что привезенную ею из Москвы.
— Понимаешь, все. Просто все и все.
— Что все?
— Все! Я кончилась. Вся. Без остатка. Родник иссяк. Сил нет. Ты высосал меня, Суворов, до донышка. Я даже сама себе противна. Одна оболочка. Приехала к Глебу за деньгами, продался там один твой пейзажик, а он мне говорит, что от меня осталась только тень. Какая там тень, говорю, я за весну на три килограмма поправилась, а он и отвечает, нет. Ты, говорит, Танька, на килограммы не пеняй. Ты, говорит, с точки зрения художественного вкуса и мужского глаза идеал женщины, только внутри у тебя, Татьяна, пустота. И ведь он прав. Жить не хочется. Иду с работы на автостоянку, знаю, что все вроде хорошо. Димка из школы пришел. Мамка его кормит. Меня ждут. Работа отличная. И мужик у меня вроде есть. Все замечательно. А внутри такая тоска, кажется, первый встречный улыбнется, чтобы теплом повеяло, я ему на руки и упаду.
— Ну и кто же тебе мешает? — спросил Роман.
— Да нет, никто не мешает, — она улыбнулась. — Теперь.
— Что-то изменилось? Теперь?
— Меняю я свою жизнь, Суворов. Буду теперь делать только то, что хочу. Все у меня с тобой как-то по инерции происходило. Самое трудное, оказалось, выдержать паузу, остановиться. Я, кажется, это смогла. А дальше, уж как получится.
— И чего же ты хочешь?
— Многого! Я очень много хочу, я даже и сказать тебе не могу, Суворов, как много я хочу.