Казначей общака
Шрифт:
Невольно, но старый игумен назвал слово, от которого шарахались самые прожженные зэки, для которых вроде и нет ничего святого. Кощун. О таких людях говорили вполголоса, не из суеверия, а из боязни, что могут навлечь божий гнев. По-своему каждый заключенный набожен: купола, наколотые на пальцах и груди, некие символы того, что бог не отступится в трудный час. И эта странная смесь веры и попирания божьих заповедей как-то уживается в каждом уголовнике. Иное дело кощун. Существо малопонятное, уничтожающее своими действиями традиции, что чтились не одним поколением уголовников, – церковь. В первую очередь. А вместе с ней и крест – символ воровского братства.
– Я понял, игумен. Как их звали?
Старик чуть покачал головой.
– Тот, что повыше, Костыль, так отзывался. Павел Фомичев. Второго не знаю, с золотым зубом. Уходить тебе надо… Они придут… И еще вот что, Герасим, искали они тебя, а забрали иконку. Вот так-то! Иконку вернуть нужно. Не будет иконки, не будет монастыря, а вместе с ним и мы уйдем, – объявил старый игумен. – Заговоренная она.
– Я все понял, святой отец, – приложился сухими губами к жесткой руке старца Герасим. И, приподняв голову, почти потребовал: – Благослови.
Слабая рука ненадолго повисла в воздухе, описывая крест, и медленно опустилась на покрывало.
– Ступай себе, сын мой.
Герасим вернулся в келью. Извлек из тайника ствол. Привычно передернул затвор, нажал на курок. Раздался щелчок. Порядок. Герасим закрепил кобуру под мышкой – так сподручнее, да и за складками рясы не рассмотреть. Странное это, наверное, зрелище – монах в боевой амуниции.
Задерживаться дальше было ни к чему. Герасим взял полотенце, завернул в него краюху хлеба, бережно уложил запасную обойму от «макарова» и, крепко связав все, зацепил узелок обыкновенной палкой. Пора.
Братия уже прослышала о его уходе, терпеливо ожидала во дворе. «Все вышли, даже самые немощные», – с теплотой подумалось Герасиму. Остановился посреди двора, поклонился угрюмым лицам и шагнул за порог.
«Вернусь ли?» – подумалось ненароком.
ЧАСТЬ 2
ВОРОВСКОЕ ТОЛКОВИЩЕ
Глава 8
ЗНАЧИТ, НЕ ЗАБЫЛ…
– Да, я вас слушаю, – раздался спокойный и уверенный голос. Такой может принадлежать только благополучной даме, для которой самое большое недоразумение в жизни – это очередь в педикюрный кабинет.
Но Святой знал совершенно точно, что это не так. Он узнал голос Оксаны мгновенно, несмотря на то что не слышал его долгих восемь лет.
– Это я, – сказал он и не без колебаний добавил: – Святой.
Воцарилась пауза. Неприятная, затяжная, как будто прервалась связь. Герасим хотел поторопить Оксану, но она вдруг заговорила:
– Ты где? – Прозвучало жестковато, и Герасиму это не понравилось.
– Рядом с твоим домом.
– Значит, не забыл, – в этот
– Есть вещи, которые не позабыть, даже если очень стараешься. К тебе можно… или у тебя какие-то другие планы? – Странно, но он разговаривал с ней так, как будто они расстались только вчера.
– Ты хочешь спросить, одна ли я? Ты не утратил такта. У меня есть друг. Но сегодня я решила провести вечер в одиночестве. Можешь считать, что твой звонок очень кстати.
– Так я зайду?
– Хорошо, я тебя жду.
Оксана жила на Большой Татарской. Дом был старый, массивный.
Герасим ожидал, что его встретит поблекшая женщина, уставшая от безалаберной жизни, с пожухлым лицом, единственным очарованием которого будут темно-карие печальные глаза. Но он увидел прежнюю Оксану, быть может, чуточку повзрослевшую.
Ей было двадцать лет, когда они расстались, и как ему тогда казалось, навсегда. Сейчас Оксане чуть меньше тридцати, тот возраст, когда женская красота вступает в ощутимую силу.
– Ты похорошела, – вместо приветствия сказал он, чуть улыбнувшись.
Не так они расстались, чтобы можно было кидаться друг другу на шею. Но он вправе был рассчитывать на поцелуй, пускай дружеский. Но этого не произошло. Оксана умело отстранилась от ненавязчивого прикосновения и произнесла:
– Глупости все это. Кожа уже не та, что раньше. Держусь на массаже и кремах. Но юной девочкой мне уже все равно не выглядеть.
– Жалеешь? – спросил Герасим, перешагивая порог очень знакомой квартиры, где мало что изменилось.
Оксана задумчиво пожала плечами, а потом откровенно призналась:
– Нет. Всему свое время. Кто знает, быть может, оно у меня сейчас самое лучшее.
Едва улыбнувшись, он невесело поддакнул:
– Надеюсь, что это действительно так.
– А ты один? – сдержанно поинтересовалась Оксана. И этот вопрос дал Святому понять, что между ними не такое уж бездорожье, как это могло показаться в самом начале.
– Один. Так сложилась судьба.
На губах Оксаны промелькнуло что-то вроде улыбки облегчения. Или ему все-таки это показалось?
– А правду говорят, что ты удалился в монастырь?
Герасим прошел в комнату. Нет, все-таки изменения большие. В комнате дорогая мягкая мебель, что свидетельствовало о безупречном вкусе хозяйки и о ее немалой платежеспособности. Ну, конечно же, еще паркет – диковинный, заморский, из каких-то дорогих пород дерева, в прежние времена его, помнится, не было. Сложно представить такую женщину, как Оксана, стоящей где-нибудь за стойкой бара или, скажем, секретаршей в приемной какого-нибудь финансового магната. Ее тело создано для того, чтобы ненасытные мужские руки пестовали его каждую минуту, а модные кутюрье проверяли на ней свои новаторские идеи. Тьфу ты, какие грешные мысли лезут в голову. А мирской воздух побуждает к греху. Надо бы поосторожнее, неизвестно, в какие дебри занесут подобные рассуждения.
Скорее всего у Оксаны есть щедрый покровитель, удовлетворяющий любой ее каприз.
Святой сел в кресло, подлокотники мягкие, удобные. Это не монастырская скамья, приспособленная разве что для задниц аскетов.
– Правда, – наконец произнес Святой.
На языке у него вертелась масса ядовитых ответов, но он решил ограничиться самым нейтральным.
– Боже мой, – неожиданно радостно всплеснула руками Оксана, – всегда мечтала совратить монаха. Как это романтично.
Села рядышком на диванчик, закинув ноги на край кресла, полы халата сползли вниз, обнажив гладкие длинные ноги.