Казнен неопознанным… Повесть о Степане Халтурине
Шрифт:
— Ну, Тобка, веди нас домой. Пошли! — крикнул Степка.
Тобка запрыгал, радостно завизжал и побежал влево. Стенка и ссыльный пошли за ним.
6
— Мать, Ксюша, гляди, кто к нам пожаловал! — встал с лавки Николай Никифорович и протянул намокшему гостю руку. — Милости просим, Егор Ильич.
— Пожалуйста! Пожалуйста! — засуетилась Ксения Афанасьевна, вытирая фартуком руку и подходя к гостю. — Батюшки, да вы мокрехоньки…
— Дай, мать, переодеться гостю, да выдь отсель на минутку…
—
Степка сидел рядом и, слушая рассказ ссыльного, с жадностью ел.
— Я, Николай Никифорович, переправился через реку у города. И старался далеко не забредать. Раза два слышал, как гудели пароходы: это меня успокаивало. А потом зашел в трясину и еле выбрался. Полз на животе…
— Значит, вы в Оленье болото попали. Да-а… Счастливо отделались, Егор Ильич. Много лежит на дне его и нашего брата, и коров, и лошадей. Это Оленье болото в народе зовут «гиблым местом». Редко кто оттуда выбирается. Ох, редко!
Хозяйка перекрестилась:
— Господи помилуй, да как же вы выползли-то?
— Два шеста лежали на зыби, вот я по ним и полз.
— Должно, с прошлого года остались шесты-то, когда у Пахомыча телку спасали, — сказал Степка.
— Если б не шесты, утонул бы я, — осиплым голосом заключил ссыльный.
— Беспеременно бы засосала проклятая топь, — согласился хозяин.
— А когда я выполз, то с испугу пошел в сторону от болота и заблудился. Плутал часа три, потом стал кричать. Никто не откликнулся. Страшно стало. Думаю, медведь услышит мой голос, бросится и задерет.
— Нет, медведь от крика убежит, — усмехнулся Никифорович, — он боится человека. Ежели бы столкнулись с ним — тогда другое дело.
— Шел я молча в одном направлении. Все лес да лес. Опять кричать начал. И вдруг слышу: «Иду!». Это Степа отозвался. Второй раз спас меня от смерти. Если б не медведь, то волки бы наверняка заели.
— Вот блинков горяченьких покушайте, — предложила хозяйка. — Со сметанкой они больно хороши.
— Благодарствую, Ксения Афанасьевна. Прямо закормили вы меня.
— Кушайте на здоровье! Вам надо сейчас согреться.
— Водочки бы хорошо, — сказал Никифорович, — но на покос не берем. Это еще от дедов завещано.
— Спасибо, я не любитель. А почему не берете?
— Мой дед сказывал, будто однажды на покосе мужики перепились, устроили драку и косами до смерти порубили друг друга. С той поры как отрезали: ни одна семья не берет на покос хмельного. Вот кончится страда, вернемся домой — тогда и гульнуть можно… А что, Егор Ильич, как вы устроились? Вроде бы теперь вольно живете?
— Ничего, спасибо. Служу у нотариуса. Снимаю комнату и столуюсь у акцизного чиновника. Хожу отмечаться к
— Не притесняют вас?
— Нет, ничего, но, видимо, следят. Выезжать никуда не разрешают. Даже в Вятку не пускают. А там есть друзья. Проходили по одному делу.
— А все-таки, за что же вам такое наказание? Правда, что вы против царя пошли?
Ссыльный отодвинул оловянную тарелку и, несколько подумав, решительно сказал:
— Правда!
— Господи помилуй! — вздохнула хозяйка и стала истово креститься.
— Ты, мать, пошла бы к девкам на поветь, — прикрикнул сам, — не бабье дело слушать такие речи.
— Сейчас, сейчас, Никифорович, только чайку гостю налью.
— Чайку мы. и сами нальем. Ступай!
— Зачем же, Николай Никифорович? — запротестовал ссыльный. — Нехорошо так…
— Пусть с девками посидит. Ей там лучше… Хозяйка ушла. Никифорович кивнул Степке:
— Накинь крючок, да гляди — что услышишь, чтоб умерло в тебе.
— Не маленький, — обиделся Степка.
— Ну-ну, ладно… Слыхал я, Егор Ильич, что стреляли в царя, но бог будто бы отвел пулю. Верно ли это?
— Не бог отвел пулю, а один подлец, какой-то мастеровой Комиссаров. Под руку толкнул Каракозова в момент выстрела. Бедного Митю повесили, а этого подлеца наградили, сделали героем, спасителем.
— Ну а за что, к примеру, стреляли в царя?
— Как за что? За то, что довел народ до голода и обнищания. За то, что лучших людей России, боровшихся за свободу, посадил в крепость, казнил, сослал на каторгу… Крестьянам дали вольную, а на самом деле обрекли их на голод и рабство. За землю потребовали огромный выкуп. Крестьяне снова должны были идти в кабалу к помещику. Вы, государственные крестьяне не чувствовали такого гнета.
— Ох, Егор Ильич, да разве нам, «государственным», сладко живется? Много ли нас таких-то, что выбились кое-как из нужды? Да и с нас три шкуры дерут. Помимо подушных податей, и везем, и несем, и живность, и продукты — конца нету. Мы тоже в кабале.
— Значит, и вам должно быть понятно, почему стреляли в царя.
— Как не понять? Однако за это жизнью расплачиваться приходится.
— Мы считаем счастьем отдать свою жизнь за свободу народа.
— Это так. Это справедливо… А много ли вас таких смельчаков?
— Пока не очень. Но будет все больше и больше. Борьба только начинается. Наши силы вырастут.
— Вон как… вон как… Да… Однако, кажется, проветрило. И ваша одежа, кажись, просохла. Вы тут переодевайтесь, Егор Ильич, а я схожу взгляну, что на дворе.
Степка, слушавший разговор отца с ссыльным, сидел словно застывший. Но как только отец вышел, он вскочил и бросился к ссыльному.
— Егор Ильич, я готов для вас все сделать. Хотите, я сейчас запрягу лошадь и отвезу вас домой?
— Спасибо, Степа. Это не главное…