Казнённый колокол
Шрифт:
– Тебе, Тинек, сколько годков стукнуло?
– Так четырнадцать с половиной уже.
– И чего ж ты, дурья твоя башка, на планшет свой крематории не сфоткал?
– А сфоткал, сфоткал! Пролез под проволокой и сфоткал! И снутри и внаружи…
От страсти Тиня путает звуки, запинается в словах:
– Говорю ж тебе: надписи там на немецком, а не на английском. И двери у печки сжигательной – той самой конструкции, что и в этом… ну как его… в Дахау… Я это самое Дахау с печкой в одной книжке видел. Снимок давний, но снимок ясный: стоит пред печкой такой весь из себя полосастый узник, стоит и в ус не
Тиня переводит дыхание и снова начинает набивать медно-оливковую свою трубку.
– Точно, точно немецкая конструкция, – говорит он уже раздумчивей, – такая конструкция – когда печка обе створки тебе навстречу распахивает! Иди, мол, ко мне, мой желанный «биологический остаток». А я не «биологический остаток человеческого происхождения». Я цельный, хоть и укороченный!.. Ну, в общем, скинь адресок, перешлю тебе фотки крематориев немецких в Москву, там своим покажешь. У вас небось про такие машины для существ «человеческого происхождения» молчат в тряпочку. Потому что у самих рыльце в пуху!
Тиня снова осерчал:
– Или просто не хотят ваши министры с укроповскими министрами за обрубки наших тел по-настоящему цапаться… А может, немцам уже потихоньку продались…
Мне стало не по себе. Я поспешил ответить:
– Брось, Тиня, брось! Скажешь тоже…
– Ладно, это я с досады… И потом… Увел ты меня в сторону, дядя московский, своими вопросами, от Саур-могилы. И насчет того, что вкалывают у нас в Донбассе, я тоже недосказал. Тут у нас, дядя, все не так, как у вас или у соседей наших укропистых. Здесь вкалывать с детства привыкли. Взял «корчагина» в руки и вперед! И долбишь, и долбишь породу этой киркой…
– Особенно ты много долбил.
– А че? Ты думаешь, трубочку медную мне хозяин сувенирный за так подарил? Дулю тебе с маком! Я ему все утро товар сортировал, этикетки переклеивал, циферки на ценниках выводил. Цифры – любимое мое дело!.. Из-за этих цифр я тогда у Саур-могилы чуть и не погорел. Неправильно расстояние рассчитал. Да ты сам посуди: вечер, от усталости все перед глазами скачет, воздух снопами колышется. А тут выскочили украды из-за кустов, и показалось мне, что они совсем близко, рядом. Я и встал как парализованный. Но потом, конечно, сообразил: метров сто от них до меня. И запрыгал я опять в сторону наших позиций.
Они мне негромко так: «Стой, пацюк кремлевский!»
Ну, я только сильней припустил. Костыль потерял, а рюкзак с плеч не скидываю. Пот глаза заливает, и, понимаешь, опять в цифрах чуток просчитался: бой в эти минуты впереди меня по-настоящему начался – тяжелые мины стали падать, стрельба беспорядочная. Я сперва подумал: еще минута – и допрыгаю до наших. А потом, смотрю: отсекают украды нашим передовым частям путь к отступлению, отсекают от кургана, от Саур-могилы,
Тиня все никак не закурит, он вытирает взмокший на мартовском холоде лоб, от напряжения покашливает.
– Тут впереди на секунду стихло, и враз услыхал я: автомат сзади передернули, потом – выстрелы. Это задние украды меня на прицел взяли! Я тогда – в сторону, к леску, к другой стороне проселка метнулся, подальше от главной дороги. Не ушел бы, конечно. Костыля-то нет, споткнулся, об землю гахнулся. Полторы ноги – это тебе, дядя, не шутка. Думал, сейчас добьют. Лежу, смерти жду. И тут впервые жуть как невесело мне стало. А уже и шелест прошлогодней травы слышу: подходят.
Вдруг бабий голос такой затаенно-звонкий вверх взметнулся. Я и не заметил сперва, что среди тех четверых – баба в камуфляже, думал, одни мужики. Баба ихняя и говорит по-украински, с хрипло-звонкой такой печалью. Я тебе переведу, ты не поймешь по-ихнему. А сказала баба так: «Грех убогого кончать. Пускай тушкан этот к себе в нору прыгает. Рюкзак с него сдерните, может, чего пожрать у него там найдется»…
И аж зазвенела в ее голосе грустинка, так приятно стало, как иногда кран водопроводный звенит, когда из него вода потихоньку льется… Мне ее жаль даже стало. И незаметно так я тогда не за себя – за нее резко переживать начал. Думаю, сейчас засекут наши ее голос, не будут разбираться, кто да что, кончат тут же… Я даже привстал. Хотел рукой ей махнуть: мол, не звени голосом, дура!
Ну, и получил тут же по руке от ближнего украда прикладом.
А наши не услышали. Зато другие украды из дээрге на нее вызверились.
– Мовчи, Дарка! – крикнул один, костлявый такой, с усами. – Мовчи, стэрво! Тут тоби нэ Новоград-Волыньский! Скинчилась твоя влада, пидстылка дывизионна…
Тут слышу – хрусь-хнысь! А потом как словно мешком под завязочку набитым об землю – шмяк! Уже после понял: эта самая Дарка – прикладом своего же. Властная баба оказалась… И опять, глуша хрипло-звонкий свой голос, про убогих и калик перехожих что-то на мове своей проговорила.
Она это по-украински сказала – и так певуче, хоть и с хрипом у нее получилось, что я от удовольствия аж рот до ушей растянул.
– Да ты, я смотрю, украдам тайно сочувствуешь.
– Украдов мы всех куда надо определим. Но без живодерства. А с бабами… С бабами мы не воюем.
– Ладно, пошутил я. Но вот про женский род ты с присвистом говоришь. Не иначе бабником вырастешь.
– Не, куда мне… Просто голос у той украдки был какой-то особенный.
– Ну, а дальше-то, дальше что?
– Дальше содрали они с плеч моих рюкзак, дали, конечно, три-четыре раза по голове, а потом по почкам, и тихо так, теперь без всякого шорханья, уже втроем в лесопосадочке растворились. Ну, а четвертый, костлявый, уже мертвый был, так и остался лежать рядом со мной. Кой-кому про тот случай я, конечно, не утерпел, рассказал. С той поры и стал я – Тиня-тушкан…
Мне нужно было ехать по делам. Я уехал, но под вечер опять вернулся. Привез Тине московскую куртку с блестящими пуговицами. Он радовался как десятилетний…