Кеес Адмирал Тюльпанов
Шрифт:
– Возможно, – сказал Мудрила.
– Но Виллем Виллемс говорит, что тот рыжий мальчик сын большого начальника, и он разрешил поднять красный шар на первом парусе. Скажите, это правда?
– М-м… – Мудрила почмокал губами. – Правда… Правда вещь не простая. С одной стороны это может быть правдой, с другой – нет. А в целом это опять может стать правдой… Ну и так далее…
– Нам не понятно, – сказал родственник того Бенкельсзоона, который придумал солить селёдку. – Если вы потешаетесь, то вместе с мальчишкой потешаетесь над всем Влаардингеном.
– Сейчас будут бить, – шепнул я Рыжему Лису. – Тут уже целая шайка…
Шайка не шайка, а несколько местных мальчишек окружили нас и пригоршнями набирали камни.
– Да, адмирал, – сказал Рыжий Лис, – вот так и вляпаешься ненароком.
– Смотрите! – вдруг крикнул кто-то. – Красный шар!
Мы обернулись и увидели, что к берегу идет судно с тугим белым парусом и красным шаром на мачте.
– Тьфу ты! – сказал Рыжий Лис. – Ну и везёт! То сон в руку, то вранье в руку!
Вслед за первым по горизонту высыпала целая стая белых парусов. Они шли ходко и быстро нагоняли судно с красным шаром.
– К пристани, к пристани! – закричали влаардингенцы. – Встречать улов!
– Уррраа-а! – завопили мальчишки.
– А вам первую бочку самой нежной, самой жирной голландской селёдки! – издали крикнул нам родственник Бенкельсзоона, и все побежали вдоль берега к пристани.
– Мерси, – сказал Рыжий Лис, переводя дух.
Все паруса уже обогнали красный шар, а тот стал заваливаться влево и направился прямо к нам.
– Я его выдумал, вот и шпарит ко мне, – сказал Рыжий Лис.
Долго ли, коротко, судно – а оказалось, что это не крутобокая хюлка, а так, какой-то заморыш, – подкатило к берегу и ткнулось в песок. Судите сами, что за мореход, если подполз к берегу по такой мелкоте.
Парус опал, и красный шар опал. Только… только, ей-богу, это был никакой не шар. На палубу вылез полуголый человек, очень толстый, в одной рубашке до пупка. Человек дернул за веревку. То, что мы приняли за красный шар, свалилось на палубу. Человек покряхтел, сунул ноги в этот… да нет, никакой не шар, просто в короткие и пузатые красные штаны. Видно, они сушились на мачте, и ветер надувал их, как колбасу.
Толстый человек снова покряхтел, вытащил очки, нацепил, уставился на нас и вдруг заверещал тоненьким голосом:
– Братец! Да, никак, это ты, беспутный!
Тут и Мудрила свои очки нацепил и тоже как закричит страшным голосом:
– Да, никак, это ты, братец бестолковый!
ЧТО РАССКАЗАЛА ЭЛЕ
Самое интересное было не в том, что Мудрила встретил своего брата. Того самого, о котором рассказывал, как тот нанимался лекарем в московитские земли, но его прогнали.
Гораздо интереснее, что, увидев Эле, брат Мудрилы буркнул:
– Привет, бубнилка. Где пропадала?
А Эле захлопала глазами, руками всплеснула и говорят:
– Ой, Еремей Иваныч!
Брат Мудрилы сразу надулся, отбежал в сторону и капризным
– Не буду ни с кем разговаривать! Надоели мне ваши Еремеи! Домой приехал, а они опять – Еремей Иваныч! Не буду ни с кем разговаривать!
А Мудрила принялся укорять Эле:
– Ну зачем обижаешь братца? Он человек глупый и ничего не умеет, но ведь у него имя есть – Иеронимус. А что это за Еремей Иваныч?
– Да все его так звали, – сказала Эле. – Когда у князя лекарем был. А потом князь его… ну… домой отпустил. Еремей Иваныч – его все так звали…
– Прогнали! – сказал Мудрила. – Я же говорил.
– Ага, – говорит Эле и прямо бросается к братцу Мудрилы. – Еремей Иваныч, а Еремей Иваныч! Ты как сюда попал? Ты откуда?
– Не буду! Не желаю говорить! – кричит Еремей Иваныч, он же Иеронимус, а сам чуть не плачет.
Полчаса его упрашивали, успокаивали. И за эти вот полчаса я узнал, что Эле сама из московитских земель! Из такой-то дали, где зима круглый год и люди в берлогах спят, как медведи. Там она и зналась с Еремеем Иванычем, братом Мудрилы. Имя-то какое! Не выговоришь!
Минут десять Эле и брат Мудрилы лопотали на другом языке. Вернее, лопотала Эле, а Иеронимус всё морщил лоб, запинался – видно, слова подбирал, а потом опять как закричит по-голландски:
– Да не желаю на таком языке говорить! Челюсть сломаешь! Хватит, наговорился за целых два года! Говорил, говорил, лечил вас, неблагодарных, а что за это имею? – Брат Мудрилы Иеронимус вывернул карманы красных штанов и высыпал какой-то трухи. – Ничего не имею! Ни одной золотой монеты! Да ещё еле выбрался… Спасибо, Брюнель довез на своём корабле, а так бы и вовсе конец.
– Еремей Иваныч, хорошенький, – говорит Эле таким умоляющим голоском, – а ты дядю Версту там не видел?
– Я его не видел? – говорит брат Мудрилы. – Да он мне просто надоел! Как сели на корабль, так он до самой Голландии расспрашивал, куда тот купец тебя мог увезти. А почём я знаю? Всё опасался, что нет тебя в живых. А ты, оказывается, уже тут, бубнилка…
– Так ты сказал, Еремей Иваныч… – говорит Эле, а голосок у неё дрожит.
– Не Еремей Иваныч! – кричит брат Мудрилы. – Я доктор медицины Иеронимус Дустус!
– Такой же доктор, как я турецкий падишах, – вставил Мудрила.
– Так ты сказал, – снова за свое Эле, а сама прямо побледнела, – сказал, что Верста с тобой на корабле приехал. Так где же он?
– Всегда ты была чудная, бубнилка, – говорит доктор медицины Иеронимус Дустус. – Да разве это корабль, на чём я приехал? Дырявая шлюпка. Я в Брилле ещё пересел на неё, а корабль дальше пошёл, прямо в Роттердам.
– А дядя Верста?
– В Роттердаме с кораблем твой Верста. Повоевать ему захотелось с испанцами! А я не желаю! Два года мыкался по московитской земле, а теперь буду спать целый год! Тем более, перешёл в магометанскую веру и воевать за разных там протестантов или католиков не собираюсь!