Кентавр
Шрифт:
Неполных тридцати лет он уже успел опубликовать томика два любопытных рассказов. Все без исключения затрагивали тему расширения личности — предмета, бесконечно его интересовавшего и понятного, ибо все они основывались на личном опыте. Он просто пожирал книги по психологии, даже в наиболее фантастической и замысловатой форме, и пусть техника письма значительно уступала его силе видения, эти странные книги имели определенную ценность и подкрепляли его рассуждения на данную тему. В Англии его произведения лежали мертвым грузом, но перевод на немецкий привлек к ним более широкий круг читателей, отличавшихся большей вдумчивостью. Обычная публика, незнакомая с Салли Бошамп № 4 [55] , Элен Смит [56] или доктором Ханна, находили в его проникновении в суть раздвоения личности и беспрецедентного расширения сознания лишь пример экстравагантности и безудержной игры воображения. Тем не менее правдивая подоплека рассказов О’Мэлли зиждилась
55
Наблюдения за Салли Бошамп, опубликование в Англии в 1906 г., являются классическим примером раздвоения личности.
56
Элен Смит — известный на рубеже XIX–XX вв. швейцарский медиум (настоящее имя Кэтрин-Элиз Мюллер, 1861–1929), считавшая себя реинкарнацией индийской княжны и Марии-Антуанетты, кроме того, она утверждала, что находится в контакте с обитателями Марса. Информация записывалась методом автоматического письма.
Во внешности О’Мэлли не было ничего особенно примечательного, разве что контраст светло-голубых глаз с темными волосами. Ходил он постоянно в одном и том же костюме из серой фланели с небольшим воротником-стойкой и обтрепанным лоснящимся галстуком — ни в чем другом я его, пожалуй, не видел. Среднего роста, изящного сложения, с почти девичьими руками. Живя в городе, он не забывал бриться и выглядел вполне прилично, но, путешествуя, отращивал усы с бородой и переставал стричь волосы, которые падали на лоб и глаза спутанной массой.
Поведение его сильно зависело от настроения. Порой живо на все реагирующий, он иногда на несколько дней погружался в задумчивость, не замечая ничего вокруг, и тогда движения и действия его вызывались скорее подсознательным инстинктом, чем сознательной волей. Причем именно это служило одной из причин одиночества, приносившего ему, вне всякого сомнения, более всего огорчений: людей переменчивость его настроений ставила в тупик и они не могли решить, какая из крайностей выражала его характер вернее всего. Посему его считали человеком неудобным, неприемлемым, уклончивым, общение с ним не приносило удовлетворения, на него нельзя было рассчитывать — и со своей точки зрения они были, без сомнения, правы. Так недостатки собственного темперамента привели к тому, что он не получал сочувствия и дружбы, которых так жаждал. Общение с женщинами носило самый поверхностный характер, но в нем он некоторым образом не очень сильно нуждался. С одной стороны, женский элемент в его природе был слишком силен, отчего он, в отличие от множества мужчин, не испытывал той незавершенности, которую с великим искусством могут восполнять женщины, а с другой — что являлось очевидным следствием первого — когда они появлялись в его жизни, то давали ему намного больше того, с чем он был в состоянии справиться. Предложение превышало потребности.
Таким образом, хотя, вероятно, он никогда не влюблялся, О’Мэлли, вне всякого сомнения, познал то возвышенное великолепие преданности, означавшее потерю себя в других, экзальтацию любви, не ищущей награды обладания, поскольку сама есть одержимость. Он был чист и невинен, в том смысле, что ему и в голову не приходило вести себя по-иному.
Главная причина его одиночества заключалась, исходя из моего скромного понимания его сложной натуры, в том, что ему не пришлось найти сочувственного и понимающего слушателя, которому вполне понятны были бы таящиеся в глубине души стремления, терзающие его сердце. Одиночество порождало страх, нередко охватывавший его, — казалось, весь остальной мир, по крайней мере его здравомыслящее большинство, отвергал его. Даже я, любя его и всегда готовый выслушать, до конца не осознавал их значения. Они намного превосходили то, что называют Зовом дикой природы. Он жаждал не столько дикости и отсутствия цивилизации, сколько такого мира, который цивилизации вообще никогда не знал и, возможно, в ней вообще не нуждался, жаждал свободы в незапятнанном мире.
Думаю, он никогда до конца не понимал, отчего столь неукротимо противится современному состоянию вещей и почему общение с людьми вызывало в нем такое омертвение, что ему приходилось бежать от них на природу, чтобы вновь обрести жизнь. Заботы разных наций и государств, которым они предавались с головой, представлялись ему столь неприкрыто тщеславными и пустыми, что он искренне не мог понять, — ни в коей мере не притязая на святость, — почему для людей победа над природой во всех многообразных видах настолько важнее победы над собой. То, что по всеобщему согласию называлось реальностью, ему всегда представлялось грубой, преходящей, откровенной Нереальностью. Любовь к природе у него намного превышала простую радость бури инстинктов язычника. Простая жизнь, к которой он тяготел и стремился, представлялась ему первым шагом к обретению достойной, благородной, свободной жизни для всех. Через отрицание внешних атрибутов, которые он ненавидел, душа освободится для внутреннего развития. Теперь
И так выходило, что либо из-за проникновения в суть вещей, либо по неведению, но он ощущал себя все более и более одиноким в жизни, отчего еще сильнее отворачивался от людей к природе.
Кому-то это может показаться глупым, но я порой осознавал, что в нем кроется некое неопределимое свойство, делающее его наиболее пригодным для жизни, не стесненной современными удобствами и условностями, а не просто обходиться без оных, уже их познав. Безусловно, он обладал некоей детской, трансцендентной невинностью, наивной, привлекательной — и совершенно невозможной. Думаю, именно в его неловкости существования при современных удобствах это отчасти и проявлялось. Многосторонняя система духа современности подавляла его, суета, роскошь и искусственность страшно выводили его из равновесия. Страх перед городами был у него в крови.
Поэтому, когда я описываю его как своего рода изгоя, таковым он был как вольно, так и помимо своей воли.
— Полученное благодаря разуму — ничто по сравнению с понесенными потерями…
— Но это всего лишь мечты, приятель, всего лишь сны, — остановил я его сочувственно, потому что понимал — так ему делается легче. — Твое творческое воображение слишком активно.
— Богом клянусь, — тепло откликнулся он, — должно же где-то быть такое место или, что одно и то же, состояние умов, где это сильнее, чем мечты. И больше того, благословенно будь твое верное старое сердце, когда-нибудь я туда доберусь.
— Ну уж наверняка не в Англии, — заметил я.
Он поглядел на меня, и в глазах его уже зажглась новая мечта. Потом он, как обычно, фыркнул и выставил перед собой руку, как бы отодвигая подальше настоящее.
— Мне всегда нравилась одна восточная теория — или даже не восточная, а просто древняя, — согласно которой страстные желания создают такое место, где они осуществляются.
— Субъективно…
— Конечно, ведь «объективно» — означает лишь частично. Я хочу сказать, что небеса строятся силой желания и страстного ожидания всю жизнь. Твои собственные размышления творят их. Что это, как не живая мысль?
— Еще одна мечта, Теренс О’Мэлли, — рассмеялся я, — но прекрасная и манящая, как сон.
Споры утомляли его. Ему нравилось изложить свое видение, наполнить картину деталями, вдохнуть горячее дыхание жизни и так оставить. Спор лишь принижал, дробил целое на части, не проясняя, а критика разрушала картину, запечатывая источник жизни. Любой глупец мог спорить, мелкие умишки, неспособные принять ничего нового, готовы были раскритиковать что угодно.
— Пусть сон, но до чего хорош, — воскликнул он, глядя на меня в упор, но потом расхохотался. От воодушевления ирландский акцент стал намного заметнее. — Куда лучше видеть сон и потом пробудиться, чем вовсе не видеть снов.
И из его уст полилась страстная ода О’Шоннесси «Мечтателям мира»:
Мы создаем мелодии, И мы же — мечтатели снов, Бродя в одиночку по молу И сидя у тихих ручьев. Под бледной лунной долей Теряем миры и мы же — спасители миров, Но мы же по чьей-то воле Сотрясатели самых основ. Чудесные вечные строки Величье столиц возводят. А из замечательной сказки Мы лепим империи маски. Мечтатель пойдет и в охоту Добудет себе корону, А трое под новые ноты Империи славу зароют. Это мы, во времена оны, Погребенные в дали веков, Одним вздохом воздвигли Ниневию, Взлетом радости сам Вавилон. А потом мы их же низвергли, поведав Миру старому вещие сны: Каждый век — это чья-то мечта на излете Или та, что стремится прийти. [57]57
Перевод Л. Михайловой.