Керенский
Шрифт:
Эти строки наивны и смешны, но, несомненно, искренни. Чувствуя, что от него ждут, Керенский играл сильного человека. Но это была только игра, ибо ни по причине личных качеств, ни в силу обстановки помешать надвигавшемуся ужасу он не мог. Постепенно это становилось все заметнее. Один из современников, достаточно близко знавший Керенского, позже писал: "Я редко видел человека, который бы так старался доказать свою силу и вместе с тем оставлял такое яркое впечатление безволия и слабости". [191] Постепенно это становилось заметно и другим.
191
Шидловский С. И. Воспоминания // Февральская революция в описании
В начале осени, когда популярность Керенского начала уже стремительно падать, журнал "Республика" преподнес читателям запоздавший сюрприз — специальный номер, посвященный недавнему кумиру. Эпиграфом к нему стали строки: "Его, как первую любовь, России сердце не забудет". [192] Первая любовь, как это чаще всего и бывает, оказалась непрочной. Несбывшиеся надежды рождали разочарование, разочарование перерастало в ненависть. В памяти большинства Керенский остался калифом на час, человеком, развалившим Россию, приведшим к власти большевиков. И лишь немногие, те, кто сохранил память об "эпохе надежд", не предали поруганию ее главного героя.
192
В-вий В. А. Ф. Керенский. Пг., 1917. С. 3.
"ГРАЖДАНИН МИНИСТР"
Любой взявшийся за биографию политика рискует потерять своего героя, увлекшись описанием его деятельности. Труднее всего увидеть в политике живого человека с его повседневными привычками, манерой вести себя в бытовых ситуациях. Между тем без этого не обойтись, поскольку эти мелочи нередко существенно влияют на судьбы тысяч, а то и миллионов людей — тех, кто внимает вождю. В этой главе мы попробуем познакомиться с Керенским — человеком, хотя заранее скажем, что сделать это будет очень трудно.
Основная проблема в том, что наши главные свидетели — современники — не могли воспринимать Керенского беспристрастно. Восторг, безграничное поклонение или столь же безграничная ненависть — вот разброс оценок мемуаристов. Даже внешность Керенского нарисовать с помощью цитат из воспоминаний современников крайне трудно. "Наружность он имел не совсем заурядную. Рыжеватые волосы он носил бобриком. Большая его голова при среднем росте казалась слишком несоразмерна туловищу. И лицо он имел бледное с нездоровой и дряблой кожей". [193] Таким запомнил Керенского писатель М. М. Зощенко. Другой очевидец тоже вспоминает "топорщащийся бобрик над вытянутым, длинным лицом, и собачью старость переутомленных висячих щек, и тяжелый грушеобразный нос, и нездоровый, серо-желтый цвет кожи". [194]
193
Зощенко М. Керенский // Рассказы и повести. Л., 1960. С. 412.
194
Успенский Л. Записки старого петербуржца. Л., 1970. С. 257.
В воображении после этого возникает образ почти карикатурный. К слову сказать, карикатуристы очень любили рисовать Керенского именно из-за наличия узнаваемых черт, которым кисть художника легко могла придать гротесковый вид. Конечно, можно обвинить авторов воспроизведенных нами воспоминаний в сознательном или бессознательном принижении былого кумира. Но, рассматривая многочисленные фотографии Керенского 1917 года, приходишь к выводу, что в этих описаниях немало истины. На фотографиях Керенский действительно выглядит намного старше своих тридцати шести лет.
Главная причина этого — тот сумасшедший ритм, который Керенский задал себе с самого начала революции. Нередко ему приходилось бодрствовать по несколько суток подряд, трижды и даже четырежды в день выступать с речами перед многотысячной аудиторией. Спать он ложился в три-четыре часа ночи, а вставал уже в восемь утра. В бытность Керенского премьер-министром заседания кабинета, подчиняясь ночному образу жизни главы
Известный философ Ф. А. Степун, близко общавшийся в ту пору с Керенским, позже писал: "Я глубоко уверен, что большинство сделанных Керенским ошибок объяснялись не тою смесью самоуверенности и безволия, в которой его обвиняют враги, а полной неспособностью к технической организации рабочего дня. Человек, не имеющий в своем распоряжении ни одного тихого, сосредоточенного часа в день, не может управлять государством. Если бы у Керенского была непреодолимая страсть к ужению рыбы, он, может быть, и не проиграл бы Россию большевикам". [195]
195
Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. СПб., 1995. С. 376.
Знаменитая деталь, запомнившаяся современникам и увековеченная на сотнях фотографий, — Керенский с правой рукой, висящей на перевязи или заложенной за пуговицы френча. Эта "наполеоновская" поза дала повод для многих язвительных замечаний. На деле все было просто — во время поездок на фронт Керенскому пришлось за руку здороваться с тысячами поклонников. Он сам вспоминал о том, что как-то его "целовала целая дивизия". После речи военного министра наэлектризованная толпа смяла охрану, чтобы лично прикоснуться к кумиру. По словам Керенского, "это было черт знает что, я был в полной уверенности, что через полчаса окажусь трупом". [196] Результатом бесчисленных рукопожатий стала тяжелая форма невралгии, не позволявшая ему даже пошевелить пальцами.
196
Гуль Р. Я унес Россию. Т. 2. Россия во Франции. М., 2001. С. 76.
Удивительно, как организм Керенского выдерживал эту нагрузку, особенно если вспомнить, что его трудно было назвать здоровым человеком. Мы уже писали о том, что всего за несколько месяцев до этого он пережил тяжелейшую операцию по удалению почки. В довершение всего Керенский был близорук почти до слепоты. Он тщательно скрывал это обстоятельство даже от друзей и сознательно не носил очки. У Исаака Бабеля есть рассказ "Линия и цвет", в котором он описывает свою встречу с Керенским в санатории Халила под Гельсингфорсом, где тот восстанавливал силы после операции. В разговоре выяснилось, что Керенский крайне близорук. Далее состоялся следующий разговор:
"— Нужны очки, Александр Федорович.
Никогда.
Тогда я сказал с юношеской живостью:
— Подумайте, вы не только слепы, вы почти мертвы. Линия, божественная черта, властительница мира, ускользнула от вас навсегда. Мы ходим с вами по саду очарований, в неописуемом финском лесу. До последнего нашего часа мы не узнаем ничего лучшего. И вот вы не видите обледенелых и розовых краев водопада там, у реки. Плакучая ива, склонившаяся над водопадом, — вы не видите ее японской резьбы. Красные стволы сосен осыпаны снегом. Зернистый блеск роится в снегах. Он начинается мертвенной линией, прильнувшей к дереву и на поверхности волнистой, как линия Леонардо, увенчан отражением пылающих облаков. А шелковый чулок фрекен Кирсти и линия ее уже зрелой ноги? Купите очки, Александр Федорович, заклинаю вас.
— Дитя, — ответил он, — не тратьте пороху. Полтинник за очки — это единственный полтинник, который я сберегу. Мне не нужна ваша линия, низменная, как действительность. Вы живете не лучше учителя тригонометрии, а я объят чудесами даже в Клязьме. Зачем мне веснушки на лице фрекен Кирсти, когда я, едва различая ее, угадываю в этой девушке все то, что я хочу угадать? Зачем мне облака на этом чухонском небе, когда я вижу мечущийся океан над моей головой? Зачем мне линии, когда у меня есть цвета? Весь мир для меня — гигантский театр, в котором я единственный зритель без бинокля. Оркестр играет вступление к третьему акту, сцена от меня далеко, как во сне, сердце мое раздувается от восторга, я вижу пурпурный бархат на Джульетте, лиловые шелка на Ромео и ни одной фальшивой бороды. И вы хотите ослепить меня очками за полтинник".