Кетополис: Киты и броненосцы

Грин Грэй Ф.

Янис долил ему, и Конрад сидел теперь, глядя поверх голов, и неторопливо прикладывался к кружке. Примерно так же (только не до, а после) он сидел два года назад – в Горелой Слободе и совершенно стеклянный при том. Прошлого уже не существовало, а будущее расползалось в ладонях ветошью. Не осталось ничего, к чему стоило стремиться, – он видел это, пережил так явственно, что… Доза бобов оказалась слишком большой, он и не знал тогда, сколько для него будет – в меру; мир приобрел нехорошую отчетливость, и жить в этой отчетливости не хотелось совсем. Наверное, он так и подох бы в переулках Горелой Слободы, с ножом в брюхе или с разбитым черепом, когда бы не Бруно – тот самый,

что подает нынче закуски в далекой Греции. «Пьешь, – сказал Бруно, обнаружив его в какой-то совсем уж мертвой забегаловке. – Правильно делаешь. Пей, а там и весь Кето пусть летит в тартарары». Потом взял и себе ужасного сизого пойла, которое здесь называлось «торчок», и сел напротив. Сидел молча: долго, глядя куда-то мимо Конрада. «Фокс исчез, – сказал наконец. – Совсем. Никаких следов. Будто и не было. Даже старуха Клара делает вид, что не помнит такого. Но ты – пей, пей». И Конрад – пил. Голова была легкой и прозрачной, все еще полной образов и видений, но они – уже не летели лавой, грозя смять и уничтожить самое «я», но толклись поодаль, где провел границу «торчок». Конрад не мог объяснить, почему и как это происходит, этого вообще нельзя было объяснить – только прочувствовать. И вот он сидел, пил и чувствовал. А Бруно – говорил. Слова Бруно проскальзывали в малый зазор между толковищем образов и огненной полосой охранительного заклинания, выставленного «торчком», и – падали куда-то вне зоны видимости. Конрад вроде бы даже кивал головой, но смысл ускользал. Потом мир вдруг провернулся на своей оси и с отчетливым щелчком встал на место. «Фокс исчез», – громыхнуло, и он окончательно пришел в себя. Пришел в себя, чтобы впасть в депрессию – не спасительную уже, но ту, выход из которой он сумел найти очень нескоро. Если то, что он нашел – вообще было выходом.

И тут его тряхнули за плечо, выводя из задумчивости.

– Пойдем, – рядом стоял верткий живчик с усиками-пиявками; Конрад видел его впервые. – Шнорхель ждет.

Вставал Конрад долго, словно поднимающийся в воздух дирижабль: как видно, пиво у Яниса было хитрое, как раз для таких вот случаев. Насельники «Китовой глотки» колыхались, словно медузы, и никак не получалось глядеть прямо. Конрад зажмурился, потряс головой, с трудом фокусируя зрение.

«Подпоили», – мелькнуло, но как бы со стороны, будто он всего лишь смотрит на приключения в светографе, и потому интерес к картинке возможно испытывать только отстраненный.

Во взгляде Яниса ему привиделось сочувствие.

Переступить порожек комнаты, куда его ввели, он так и не сумел: споткнулся и полетел в подкрашенную синим светом полутьму – головой вперед. Его подхватили: не грубо, но твердо, тычком отправили в угол, под стену. Там была свалена мягкая рухлядь, остро пахнувшая солью и йодом.

В голове пронеслось вдруг, что, если суметь рисовать картинку за картинкой, по фазам движения, а потом еще и перенести рисунки на пленку – романы можно было бы показывать на светографе.

Дурацкая мысль – как здесь и сейчас. Когда лежишь боком на груде траченных молью мехов – довольно странно думать о рисунках и светографе.

Потом тени, мелькавшие на периферии зрения, придвинулись, заплясали вокруг и вдруг обрели плотность: напротив, опершись о колено, сидел, оказывается, долговязый жилистый мужик – со стогом косиц на голове, и в каждую косицу вплетена была монетка. При любом движении монетки негромко звякали. По левой щеке мужика – от скулы к подбородку – расплывалось темно-красное родимое пятно. Несколькими умелыми штрихами татуировщика его превратили в краба, воинственно приподнявшего клешни.

– Ты, значит,

Шнорхеля хотел видеть? – голос у мужика был тихим и сиплым, словно пропущенным сквозь крупную терку. Когда он вертел головой, платок на шее чуть сдвигался, и становился виден уродливый белый шрам над кадыком – словно саблей полоснули.

– Я, – голос, надо сказать, играл нынче в паре с ногами и слушался плохо.

– Зачем?

Конрад попытался сесть поудобней, однако от движения в голове снова поплыло. Пришлось некоторое время сидеть зажмурившись.

– Знакомый присоветовал: мол, можно купить полезную вещицу.

– Что за знакомый? – казалось, с каждым вопросом хрипатый разыгрывает некую партитуру, в которой были и анданте настороженности, и престо острых, словно удар ножом, взглядов.

– Гай Лиотта, художник.

– Лиотта, Лиотта… Высокий брюнет, кудри до плеч, печатка с черным гагатом?

– Кажется… – Думать было трудно. – Кажется, там не гагат, а оникс. Гемма. Две касатки по кругу.

– А ты сам?

– Конрад. Конрад Ауэрбах, тоже художник.

– Что-то художники – зачастили, – другой голос, громкий, развязный и масляный, смутно знакомый.

Шнорхель только хмыкнул: как камешками в горсти потряс.

– Чего ж тебе нужно, художник? – снова – второй, но повернуть голову сил пока что не было.

– Сомских бобов.

Оказывается, сказать это было совершенно нетрудно. Ритм в четыре такта с посвистом стрелы в начале и с коротким сдвоенным стуком пораженной мишени – в конце. «Сом-ских-бо-бов».

– Типа всего-то? А Черную Жемчужину из короны Его прибабахнутого Величества – не надо? – второй разошелся.

Конрад с трудом – синий отсвет бил по глазам – разлепил веки, повернул, словно гору ворочал, голову: вторым оказался давешний молодчик с усиками-пиявками, вертлявый и гибкий. Было в нем что-то неправильное, но Конрад никак не мог понять – что.

На столике перед хрипатым веером лежали вытащенные из карманов Конрада вещи: полупустой бумажник, амулет-свистулька в форме дельфиньего хвоста, цанговые карандаши, пообтершиеся газетные вырезки, ключ от комнаты в башне. И семь полновесных золотых десятикроновых монет в аккуратном кожаном мешочке.

Хрипатый ткнул в мешочек пальцем.

– Цену, конечно, ты знаешь. Однако же – есть загвоздка: сомские бобы к продаже запрещены, следят за этим крепко. Здесь хочешь – не хочешь, а первому встречному доверять не станешь. А потому…

Он не договорил еще, а этот, верткий, вдруг оказался за спиной Конрада, быстрым движением ухватился, зажав голову профессиональным нельсоном. Руки его холодили металлом, и Конрад вдруг понял, что казалось странным в вертлявом типчике: в предплечья его были вживлены металлические полосы – как видно, вылетавшие ножами по желанию хозяина.

И это были уже не шутки – если с ним и собирались шутить.

Откуда-то сбоку послышался длинный слаженный шорох, будто от тысячи жучиных лапок. Что-то двигалось там: Конрад пытался взглянуть, однако верткий держал крепко.

Снова накатил ужас: липкий, черный, лишающий возможности думать связно. Да и тело после Янисова пива никак не хотело слушаться.

– Просто проверочка, – сипел между тем в ухо вертлявый. – Ничего сверх меры. Счас быстренько… Главное – не дергайся, чтоб больно не было.

Конрад почувствовал, как волос коснулись аккуратные пальцы. Прошлись по лбу, щекам. Были сухими и шершавыми, словно пергамент.

Кто-то третий, кого Конрад никак не мог увидеть, стоял возле вертлявого и ощупывал его голову и шею. Потом заговорил: голос шуршал, словно эхо тех самых тараканьих лапок: