Кетополис: Киты и броненосцы
Шрифт:
– Но вспомнил я слова такие: любви моей отрада сердца открыла маленькую дверцу…
Терпение Планкета лопнуло. Он с размаху швырнул пинцет через весь зал и вскочил на ноги. В медвежьем брюхе что-то взвизгнуло, сорвавшаяся пружина отлетела в сторону.
– Когда же ты заткнешься, наконец?!
Фласк вздрогнул и величественно повернулся к механику. На широкое лицо осторожно наползло недоумение.
– Простите, друг мой, неужели вам не нравится? Я очень люблю эту арию из «Левиафана». Вы послушайте: Любовь сдвигает
– Замолчи, – прошипел Планкет. – Займись лучше делом, а не слоняйся, распевая свои якобы арии! Пока все чучела не решили сбежать отсюда куда подальше.
Фласк скривился:
– Какая замечательная шутка! Ее, кстати, можно углубить: представьте, если бы я пел на кладбище, то вы могли бы сказать, что сейчас вылезут скелеты и пойдут копать себе новые могилы! Ха-ха! Очень смешно.
Планкет старательно пересчитал позвонки на китовом хребте. Проблема была в следующем: Фласк прекрасно понимал, что поет плохо, но при этом страшно обижался, когда ему об этом напоминали. Человек гордый и самовлюбленный, он крайне болезненно относился к любой критике. Краем глаза Планкет взглянул на компаньона – щека Фласка дергалась.
– Я не люблю оперу, ты же знаешь, – примирительно сказал механик. – Ты мог бы спеть… что-нибудь народное?
Фласк мрачно кивнул.
– В который раз убеждаюсь, что вы, друг мой, ни черта не смыслите в искусстве. Народное?
– А еще лучше, – поспешил добавить Планкет, – займись ревом. Рано или поздно, но медведь у меня заработает. Но если он не будет реветь, какой от него толк?
Фласк тяжело вздохнул. Всю сознательную жизнь он мечтал петь в опере, но природа, словно в насмешку, наградила его способностями, уместными разве что в цирковом балагане. Фласк стал имитатором – может, не самым лучшим, но ему неплохо удавалось хрюканье и кудахтанье. А одной из идей Планкета, на которую клюнуло руководство музея, было заставить медведя не просто двигаться, но еще и рычать.
Рядом с чучелом стоял старый фонограф. Помятый раструб покривился в сторону, лак потрескался и облупился, лишь новенький отполированный валик блестел медью. Это была почти антикварная модель, еще с ручным приводом. На более современный аппарат у Планкета не нашлось денег. Привод пришлось наспех мастерить из механизма от часов с кукушкой и каучуковых аптечных жгутов.
Фласк с опаской подошел к фонографу. Планкет давно заметил, что певец побаивается устройства, – видимо, потому, что этому критику ему просто нечего было противопоставить.
– Готов?
Планкет раскрутил рукоятку, натягивая резинки. Фласк с шумом втянул воздух. Широкие ноздри затрепетали, как крылья нервного мотылька. Вдох, выдох… Певец нагнулся к раструбу, его лицо постепенно становилось пунцовым.
– На счет три я включаю запись, – сказал Планкет. – Помни: это должен быть такой рев, чтобы другие медведи испугались. Если услышат, конечно. В нем должна быть вся суть медвежьего рева… Раз, два, готов?
Фласк кивнул.
– Три! – Планкет отпустил рукоятку.
Валик скрипнул под
Крик заметался по залу музея, как огромная неуклюжая птица. Стекла стеллажей отозвались испуганным звоном, вздрогнули чучела; Планкету даже показалось, что скелет кита закачался сильнее.
Рев был ужасен – в нем слились истеричные хрипы, взвизги и поскуливания. Даже в страшном сне Планкет не мог представить медведя, способного издавать такие звуки. Механик замахал руками, призывая Фласка умолкнуть. Схватился за ручку фонографа, останавливая запись.
Певец зафыркал словно тюлень. Утирая пот, он повернулся к компаньону и расплылся в улыбке.
– Ну как?
Механик на мгновение задумался и подвел итог:
– Это было похоже на рев кашалота, которому дверью прищемили хвост.
– Кашалоту? Дверью?
Планкет пожал плечами:
– Должно быть, это была очень большая дверь. Ну, или не самый большой кашалот…
– О! – Фласк почесал бороду. – А на медведя совсем-совсем не похоже?
Планкет покачал головой:
– Ты хоть раз в жизни слышал, как ревет рассерженный медведь?
– Друг мой, вы меня удивляете. Если бы я хоть раз в жизни слышал, как ревет медведь, мы бы с вами уже не разговаривали.
Он достал из нагрудного кармана плоскую фляжку.
– Будешь? – Фласк щелкнул ногтем по выгравированному портрету Канцлера. – Коньяк, кофе и капелька меда. Очень полезно для голоса. Мое собственное изобретение.
Планкет глянул на него поверх очков:
– Я не пою.
– А то! – ухмыльнулся певец. Он сделал большой глоток и поморщился. – Хотя, может, оно и к лучшему.
– Попробуем еще раз? – предложил Планкет. – Только на этот раз постарайся быть хоть капельку страшным.
– Секундочку, друг мой, – прохрипел Фласк, схватился за горло. – Чертово пойло…
Он согнулся чуть ли не пополам, с минуту хрипел и откашливался. Эти звуки были гораздо ближе к медвежьему реву – чем то, что певец пытался изобразить ранее. Фласк поднял блестящие от слез глаза.
– Мне нужно пройтись, самую малость… Народные средства! Друг мой, вот вам совет – никогда не пользуйтесь народными средствами, добром это не кончится.
– Только что это было твое изобретение, – напомнил Планкет, но Фласк пропустил его слова мимо ушей. Пошатываясь, он побрел вдоль стеллажей с птицами.
Планкет поднял отвертку и вернулся к чучелу. Руки дрожали. Проклятье! Если у них не получится записать крик… Он прямо видел, как директор музея качает головой, слушая хрипы из медвежьей глотки.
Планкет повернул винт, но, задумавшись, не рассчитал силы. Медная гайка сорвалась, ударилась о пол с громким «стук!» и покатилась, оставляя на мраморе тонкий масляный след. Механик проводил ее взглядом.