КГБ в смокинге. Книга 1
Шрифт:
Тополев встал.
— Завтра я буду у вас ровно в десять.
— У меня дома?
— Нет, у вас здесь. На даче.
— Я что, вместе с заявлением об уходе подписала документ об отказе от собственной квартиры?
— Нет, квартира по-прежнему является вашей собственностью.
— Тогда почему здесь?
— Здесь вы поживете временно. Несколько дней…
— С какой целью?
— Валентина Васильевна, вам знакомо такое понятие, как карантин?
— Я представляю собой угрозу для окружающих?
— Вы только что прибыли из-за границы, где, судя по вашему монологу,
— Значит, я в тюрьме?
— Не в тюрьме, а в гостях, на даче. С холлом, спальнями, кухнями, запасом провианта и даже крытым бассейном.
— А засуньте себе все это в…
— Знаю, знаю! — Тополев ухмыльнулся. — В костлявую задницу. Вы начинаете повторяться — еще один признак усталости.
— Я уже жила на такой вилле. Правда, она принадлежала ЦРУ.
— Ну, поживете теперь на даче КГБ. Вы же любите острые ощущения, не так ли?..
— Мне нужно сообщить матери о своем приезде. Могу я отсюда позвонить?
— Пока это невозможно.
— Почему? Она старая и больная женщина…
— Вашу мать уже поставили в известность, что вы задерживаетесь еще на неделю в Париже. Творческие проблемы…
— А из Парижа хоть позвонить можно?
— Нет. Пока нет.
— Что так?
— Международные линии сильно перегружены и не справляются с заказами. Вы еще из Аргентины послали матери телеграмму о том, что задерживаетесь. Как видите, уважаемая Валентина Васильевна, все предусмотрено. А теперь отдыхайте…
6
Ближнее Подмосковье. Дача Ю. В. Андропова
14 декабря 1977 года
Моя мама умеет читать сны.
Я знаю это от посторонних людей — таких же, как она, усохших учителок мытищинской средней школы, живущих на пенсии, воспоминаниях и нитроглицерине. Мне даже говорил кто-то из них, что займись мама этим делом профессионально (то есть, грубо говоря, за деньги), она могла бы вести вполне обеспеченный образ жизни, не гнуть ночами спину над тетрадками дебилов, излагающих на бумаге впечатления об Онегине как лишнем человеке, и не отдавать ежемесячно половину зарплаты в счет долга за мою кооперативную квартиру.
Как-то в один из моих редких наездов в Мытищи, когда мама на радостях рванула на местный рынок за витаминами для экстренного восстановления гемоглобина в крови отощавшей дочурки, а я пыталась навести хоть какой-то порядок в книгах, журналах, фотографиях и газетных вырезках, которыми — за исключением кровати да старого-престарого трельяжа, усыпанного пудрой, — была меблирована ее конура, в комнате появилось странное создание — дама лет шестидесяти — ста в парчовом платье, ажурных чулках, резиновых ботах и с китайским веером в синих кукольных пальчиках, которым она, несмотря на проливной октябрьский дождь за окном, жеманно обмахивалась. Назвавшись маминой приятельницей по имени Аделаида Гидеоновна, дама грациозно присела на краешек трельяжа, щелкнула костяными
Бабуля оказалась презанятной. В ожидании мамы мы с ней пили чай, говорили о фильмах Ромма, а когда я осторожно поинтересовалась, на предмет чего ей, собственно, назначено, дама всплеснула венозными ручками:
— Сны, милая моя, сны!
— Она действительно толкует сны?
— Фи, — дама брезгливо поморщилась, — что за вульгарное слово? Она читает их. Помните, у Ахматовой, нет, у Блока… Словом, она заглядывает в сны сквозь магический кристалл.
— Откуда у нее это?
— А вы разве не знаете? — на лице Аделаиды Ги-деоновны отразилось изумление. — Вы же самый близкий для нее человек! Неужели она?.. — Старушка пожевала сухонькими губками, задумалась, потом просветлела и удовлетворенно кивнула. Видимо, сама себе она уже объяснила этот феномен разобщенности поколений. — Дело в том, миленькая, что вашей маме было знамение.
— Что было?
— Знамение. Она ведь, как выразился бы Велимир Хлебников, живет вне.
…Несколько раз я пыталась использовать мамины способности и просила ее объяснить, что значит тот или иной сон. Мама краснела, страшно смущалась и говорила, что все это ерунда. И вот теперь, меряя шагами свою уютную, заставленную финской мебелью камеру гэбэшной тюрьмы дачного типа, я думала о том, что если есть на земле человек, способный растолковать мне мой не прекращающийся двухнедельный кошмар, то это только она. В том случае, естественно, если у меня окончательно поедет крыша и я решусь убить собственную мать подробностями жизни двойного агента…
Утром следующего дня, когда в томительном поиске хоть какого-нибудь занятия я вымыла голову, высушила волосы, тщательно исследовала содержимое айсбергоподобного холодильника «Розенлев», набитого деликатесными продуктами так, что под мощным напором венгерских колбас, датской ветчины, консервированных фруктов и разноцветных пакетов с фирменными йогуртами дверца то и дело открывалась, выпила три чашки кофе и даже полистала роскошно изданный двухтомник «КПСС на переднем крае борьбы международного коммунистического и рабочего движения», — на дачу заявился Тополев. Конечно, я не могла поверить, что этот высокопоставленный офицер, приближенный к шефу КГБ, является непосредственной жертвой идеологии «новых левых», читает Маркузе и Кон-Бендита и уже созрел для того, чтобы спать с подружкой под Крымским мостом, затягиваясь поочередно марихуаной. Но внешний вид Тополева — тертые-перетертые, порванные под коленями джинсы, отвратительная кожаная безрукавка и стоптанные теннисные туфли — можно было расценить как крайне вызывающий даже для калифорнийского хиппи.
— В доме культуры КГБ сегодня костюмированный бал? — поинтересовалась я.
— Хотите есть? — голос Тополева, казалось, дышал дружелюбием.
— Спасибо, сыта по горло.
— Соглашайтесь, Валентина Васильевна, — улыбнулся он. — В этом доме готовит личный повар Андропова. Не пожалеете.
— Моя кормежка является частью календарного плана работы с агентом?
— Естественно.
— Преследуете какую-то конкретную цель?