КГБ. Председатели органов госбезопасности. Рассекреченные судьбы
Шрифт:
— Я доволен тем, что мне пришлось пройти школу контрразведки СМЕРШ, — рассказывал Николай Месяцев. — Почему? Во-первых, я был на пике борьбы во время Великой Отечественной войны — на пике борьбы двух мощных разведок и контрразведок, нашей и германской. Во-вторых, я научился разбираться в человеческой натуре. Можете мне не верить, но, когда я распрощался с органами, мне иногда было неудобно разговаривать с людьми. Я видел, что человек говорит неправду, я чувствовал. Мой профессиональный опыт позволял слышать шорох скрытых мыслей сидящего передо
К сожалению, даже в центральном аппарате контрразведки СМЕРШ было недостаточно людей с юридической подготовкой. На местах тоже. Составлялись протоколы, вызывавшие смех. Например, начальник контрразведки Кронштадтской военно-морской базы допрашивает, скажем, Иванова. И записывает в протокол: «Иванов (т. е. арестованный) странно реагировал на мои патриотические убеждения. Смотрел в сторону и двусмысленно произносил: „М-да…“» И вот это расценивалось как антисоветские настроения…
— Или попалось мне дело одного журналиста из газеты «Морской флот», — вспоминал Месяцев. — Симпатичный мужик. Никакой там антисоветчины не было. Болтнул что-то «под мухой», его агентура зацепила, и все. Я разобрался, освободили… Некоторые начальники увлекались незаконными арестами, приходилось серьезно поправлять.
Тактика вражеской разведки состояла в том, чтобы организовать массовую заброску своей агентуры за линию фронта. Немцы доводили пленных до такого состояния, когда человек ломался и давал согласие на вербовку. Как правило, вербовка под таким диким нажимом не приносила им успеха. Люди переходили линию фронта и сразу все нам рассказывали. Лучших своих агентов немцы готовили в разведывательных школах — и тех, кто должен был немедленно включиться в работу, и тех, кто должен был вживаться и, только через некоторое время начать действовать.
Подготовленная в Борисовской разведшколе агентура попадала в нашу армию и в наши тылы. И мы знали эту школу, следили за ее передвижениями, за ее агентурой. Знали манеру работы этой агентуры — то, что называется «почерком агента». Однажды во время боев мы взяли в плен Владимира Трясова, который признался, что был завербован немцами и учился в Борисовской школе. В тот момент она находилась в небольшом городке на берегу Вислы.
Договорились с командованием, была разработана операция, чтобы стремительным ударом захватить этот городок. Нам удалось взять все документы, но агентура ушла. Когда ворвались в разведшколу, Трясов говорит:
— Капитан, вот здесь я спал.
Я говорю:
— Мне не важно, где ты спал, нужна канцелярия.
Нашли канцелярию. И в одном из сейфов в замке сломанный ключ, не смогли они его открыть. Так что мы получили личные дела немецких агентов за все время существования школы. Это было богатство для нашей контрразведки.
Я представил всех, кто участвовал в операции, к наградам, и все получили, а фронтовое начальство удостоило себя высокими орденами. В Гданьске, который немцы называли Данцигом, взяли мы начальника местного гестапо.
Он был связан с одной полькой,
Когда меня после войны перевели на работу в центральный аппарат, я как-то шел по Лефортовской тюрьме, и попадается паренек, следователь:
— Коль, ты начальника данцигского гестапо допрашивал? Он у меня сидит.
Я говорю:
— Можно на него посмотреть?
— Да, конечно.
Заходим в камеру… Немец уже такой похудевший, плечи опущены, лицо тоже потеряло прежний блеск и ухоженность… Увидел меня, поднялся и говорит:
— О привидение, ты ли это?
Ну, поздоровались…
— Как дела?
— Медленно идут, со мной можно было бы активнее работать. Он просился, чтобы его куда-то забросили для опознания своей агентуры. Но этого нельзя было делать, потому что руки его в крови наших людей были по локоть.
А мне на Лубянке поручили дело одного из руководителей всей немецкой военной разведки и контрразведки — абвера.
Сидел генерал в Лефортовской тюрьме. Его хорошо кормили, потому что он был нужен. И когда мне передавали дело, предупредили, что его предстоит подготовить в качестве свидетеля на Нюрнбергский процесс.
Очень интеллигентное лицо. Пенсне. Худощавый, с серыми глазами, внимательный взгляд, хорошая речь, чувство собственного достоинства, за чем он внимательно следил, чтобы в моих глазах не уронить свое генеральское достоинство. Я же капитан, а он генерал.
Он долгое время не верил в то, что мы разбили немцев и заключили мир. Я ему давал газеты. Он говорит:
— Да мы сами такие газеты выпускали!
С разрешения Абакумова я с ним прошелся по Москве. Переодели его в штатское платье, нас прикрывали… Вышли из Лубянки, из второго подъезда, пересекли Красную площадь. Я его спросил:
— Хотите пива выпить?
— Хочу.
Завел его в бар, угостил пивом с раками. Вот тогда он поверил. Он много дал интересных показаний.
Я его внутренне сравнивал с Абакумовым. И подумал, что Абакумов крупнее как человек. Мне казалось, что немец гораздо мягче, может быть, я ошибаюсь, но Абакумов выглядел решительнее, самостоятельнее в своих действиях.
Дисциплина у него была железная. Он был строг и вместе с тем понимал, что сотрудников надо беречь. В 1943 году у меня от воспаления легких умерла мама в городе Вольске. Я узнал через месяц. И обратился к Абакумову, чтобы он мне дал отпуск четыре дня побывать на могиле. Он вызвал меня, дал мне десять дней и сам подписал командировочное удостоверение и сказал: