Киев не пропадет. Хроника киевских будней
Шрифт:
– Давай, быстрее подписывай. Мне еще на рок-концерт бежать. Да, и не вздумай кому-либо открыться до конца века. Погубишь и их и себя. ЧК не дремлет, – засмеялся старик совсем молодым смехом и подмигнул мне левым глазом.
– А в следующем? – промямлил я.
– В следующем будешь с другим дело иметь, – сказал уже серьезно старик. – Я только в этом решаю вопросы.
– С друзьями я когда увижусь? – каким-то уж неестественно высоким голосом воскликнул я.
– Вот сейчас и увидишся, – произнес китаец, скрываясь за огромным розовым гранитным валуном. Самое интересное, что этот персонаж разговаривал со-мною на американском, а я, зная его so-so, все прекрасно понимал и отвечал китайцу на русском и он меня понимал, тоже.
Я
Глава Четвёртая.
Раньше прямо сюда доходил громадный сосновый и дубовый бор, тянущийся вдоль небольшой, но очень красивой речушки Желань, впадающей, далеко отсюда, в полноводный Ирпень. Но уже в пятнадцатом столетии небольшие поляны, среди векового леса, стали обустраиваться хуторами, на которых монахи пяти близлежащих монастырей выращивали всевозможные продукты для борща необходимые. Тогда же эти земли и были переданы в вечное владение церковной братии, а сами хутора стали называться Борщаговками и каждая по названию своего монастыря.
Теперь уже с хутора Отрадного сплошной стеной надвигался изумительный яблоневый сад. Весной он весь белый, белый. Тот сад, в недрах которого зарождается полноводная красавица-река Лыбедь со-своей широкой болотистой поймой и заливными лугами, всегда служившая естественной преградой для диких крымчаков и всяких польских банд, как снег на голову, день ото дня, обрушивающихся на жителей Киева, которые осмеливались появиться на своих сенокосах в пойме реки. Судоходная, полная рыбы с семи мельницами по своему плавному течению Лыбедь, по воле пришлых в Киев каких-то людей, превратилась в зловонную лужу, заключённою в вонючий бетонный коллектор, время от времени вырывающийся из подземелья на киевские просторы. Какой только мерзости в ней не плавает.
Если остановиться весной на железнодорожном мосту, всегда служившем границей между хутором Отрадным и разросшимися громадными пятью сёлами Борщаговка и над головой у тебя только голубое небо, то можно и целый час любоваться буйством бело-розового, окружавшего все вокруг. И эти корявые темно-серые ветви, обсыпанные похожими на хлопок душистыми завязями и бутонами, и белоснежный ковер под деревьями, из которого только на пригорках выбивается изумрудная трава с прозрачными капельками росинок-слезинок на каждой травинке. Белый цвет невырубленных яблонь.…Пришли люди и всё вырубили.
Даааа. Снега в этом 1968-м выпало немало. Трамвай доходил до начальных домов нового массива, построенного в поле, где некогда буйствовали бело-розовые цвета, разворачивался и отправлялся восвояси. Дальше жители расползались по тропинкам, по-колено в грязи, кто куда. К нашему дому можно было добраться и по дорожкам между домами, а можно было и через еще не застроенное поле. Так было быстрее.
Когда расчистили дорожку к дому через заснеженное поле, то оказалось, что идешь в белоснежной траншее метра два глубиной. Поднимешь голову, а сверху только бесконечная темная синь неба и яркая Большая Медведица, заблудившаяся в этой Бесконечности и рядом с ней её мишки. Заплутали мишки, заплутали. Паутинкой протянулись к югу и к Большой Медведице, как к маме, в брюхо звездное уткнулись. Теперь Медведица будет всегда сопровождать меня, в какой бы части света я ни находился и это будет всегда к удаче.
Но в начале траншеи обосновалась банда из шпаны нашего двора. Где они прячутся – ума не приложу. Но как только появляется одинокий прохожий, то они тут как тут. Ничего особенного. Снимают шапки с мужчин, а в воскресенье – на “толкучку”.
“Толкучка” была, действительно, замечательным местом в городе. Что такое “толкучка”? Это место, где на одном квадратном киллометре толчётся миллион людей. Продают-покупают всё, что душе угодно. С одеждой же, до сих пор, в стране плохо. Может, неумехи коммунисты с комсомольцами виноваты. С большими формами они еще справляются, а вот о людях им думать недосуг, не уважают
На “толкучке” наши, пока еще только хулиганы, продают то, что насшибали с тружеников тёмными вечерами. В основном – шапки. Но не только. Практикуется еще такое. Вместо: “восемьдесят” на местном очень модном сленге звучало: “восемь-ноль”.
Хорошо. Дело, в основном, касалось джинсов. Это был громадный дефицит в то время. Джинсы входили в просто ужасающе сумасшедшую моду. Наши пацаны спокойно давали продавцу восемь рублей и, даже не меряя, складывали, не спеша, себе в сумку. Продавцы, а их всегда было несколько, со-смехом объясняли:
– Да ты что? Из какой деревни приехал? “Восемь-ноль” – это значит восемьдесят. Лопух.
Ах, лопух? Тут же получали один удар слева, второй – справа и редко когда доходило до третьего удара спереди потому, что на то она и “толкучка”, чтобы ко-второму удару все приходило в броуновское движение, и разобрать уже ничего было нельзя. Это уже шалости посерьёзьней и меня к ним старшие не подпускают. Я на перепродаже.
Перепродажа дело хлопотное, но безопасное. Я, братья Косточки и Шинкарь приезжаем на “толкучку” в воскресенье часов в пять утра. За нами заезжает такси и эта же машина нас отвозит. Пока мы торчим на “толкучке”, водитель успевает сделать и по пять ходок туда-обратно. Хороший заработок. Становимся на подходе к площадке и скупаем все, что представляется возможным. Джинсы, модные рубашки, обувь. Все, что попадается. Скупаем-то по бросовой цене, а когда любители поспать подтягиваются за покупками, то продаем уже в два раза дороже. Мы же и продаём отнятое добро, а точнее, награбленное старшими. И от такой, как мы шпаны, старшие нас охраняют. Все вырученные деньги – в общак. Дальше – делюга по-справедливости. Каждый вырученные деньги тратит по-своему. Это или одежда, или гитары, или просто деньги прогуливаются. Только у нас с Косточками есть свой запас денег – для закупки шмоток.
Перепродажей заведует Шинкарь – балабол, каких свет не видывал. Чешет языком без перерыва часами, но такие здесь и нужны. Этот смуглый, похожий на цыгана человек – потомок нескольких семейств болгар, вышедших из Турции еще в царствование Екатерины Второй и поселившихся в селе Михайловская Борщаговка. Нынешние потомки их, конечно, смешались с коренными жителями, но некоторыми телесными особенностями и душевными качествами, как то – беспрестанная тяга к торговле за каждую копейку, все же напоминают о своём южном происхождении.
Нельзя сказать, чтобы меня, вместе с моим одноклассником Мотей, всё это полностью устраивало. Мы им не шестые. Не то, чтобы на нас ездили, но и относятся без особого уважения:
– Бери, продавай.
Нужны мне их шапки. Так дело не пойдет. И мы с Мотей, взяв в подельники старших, авторитетных Иванушку и Лёпу, решаем открыть свой маленький цех по пошиву модных батников или, по-простому, рубашек. Дело не сложное. У моей мамы и у мамы Иванушки есть хорошие немецкие швейные машинки с аверлоками. Закупаем несколько модных рубашек разных размеров, аккуратно распарываем их. Вот вам и лекала. Мамы имеют по пять рублей с рубашки сразу же после пошива. Иванушка с Лёпой рыскают по городу достают модную ткань, нитки и пуговицы. Налаживают контакт с универмагом Украина. Мы с Мотей – на реализации. Иванушка с Лёпой, пользуясь своим авторитетом, постепенно отваживают от нас шапошников. У нас, мол, другое задание и нас уже не нагружают ворованным. Вовремя. Скоро милиция накрывает банду гоп-стопщиков и несколько человек получают по два года. Но скоро Иванушка поступает в военное училище, Лёпа остается один на снабжении, Мотя подбирает под себя реализацию. Ну а я, несмотря на то, что самый молодой из них, беру на себя охрану всего этого.