Киевские ведьмы. Выстрел в Опере
Шрифт:
— Как Берлиозу!
Эти слова Маша и Мир произнесли одновременно.
*****
Эхе-хех…
Киевица бросила прощальный взгляд на заснеженные остатки Золотых ворот — настоящих! — не превращенных еще в помпезную оперную декорацию.
С грустью посмотрела туда, где за двумя поворотами, прятался Самый Прекрасный в мире Владимирский Собор, еще закрытый, не только для ведьм, — для всех посетителей.
«Его откроют в 1896 году — к 900-летию крещения Руси…»
Вздохнула, прижала к груди бесценный трофей с золотой этикеткой, взяла
Над ними возвышался псевдо-средневековый розовый замок, с крылатыми химерами, поддерживающими Башню со сказочным тонкошпильным колпаком
Их окружало лето.
В шубке тут же стало жарко и неуютно. Мир сдернул с головы тут же ставший дурацким цилиндр, и принялся вытряхиваться из пальто.
Маша взглянула на часы.
Уходя в Прошлое, она засекла время: 13.01.
Нынче «Чайка» на ее руке показывала: 13.02.
Получалось, променад по 1894 или -5-му году занял ровно минуту по настоящему времени…
Сбоку тут же послышалось:
— Слава вам, Ясная Киевица!
Маша дернулась — перед ней стояла встреченная на аллее Гимназистов полуголая ведьма.
— Позвольте сказать, моя Ясная Пани, — попросила она.
Маша быстро кивнула, и потащила просительницу через готическую арку, в каменный и безлюдный мешок двора.
— Говорите. Можно при нем, — аттестовала она Мирослава.
На лице ведьмы отразилось недоумение.
Но его сменил страх:
— Я всем сердцем на стороне Трех! — заволновалась девица. — Но вы должны знать, ночью те, кто против вас собираются на Четвертой Горе.
— Четвертая Лысая гора — это на Выдубичах? — уточнила Киевица.
— Да. Там, где казнили убийц.
Маша слегка качнула головой.
Четвертая Лысая значилась и на картах современного Киева, и в романе Михаила Булгакова «Белая гвардия» — там, в романе, взрыв на выдубецкой Лысой Горе тоже был знамением конца старой и начала новой и страшной — революционной власти.
— Значит, у нас революция, — задумчиво вывела Маша.
Но и о «белом» романе Булгакова, и о казненных на Лысой горе Ковалева знала немного — только то, что убийца Столыпина, киевский юрист Дмитрий Богров был повешен именно там, на Четвертой.
— Все очень плохо, — стрекотала осведомительница. — Их много. Если большинство киевских ведьм придут в полночь на Гору, они проведут обряд против вас. Сложат свою силу и передадут Наследнице.
— Акнир получит силу? — прищурилась Ковалева. — Спасибо... Как вас зовут?
— Алла.
— Спасибо, Алла, что предупредили меня.
Киевица проводила взглядом полуголую ведьму. Информация была, прямо скажем, безрадостной.
Сила Киевиц (пускай не проросшая, не умелая, не образованная) — единственное, в чем они превозмогали Акнир, перестанет быть их козырем. А иных козырей у них нет.
Есть полутора суток — слишком мало, чтоб подготовится к бою. Но достаточно,
«Я должна спасти Город».
— Хорошо. Я пойду к Анне Ахматовой, — огласила решение Маша и тут же продемонстрировала полную неспособность говорить и нервничать одновременно. — Только, ты, Мир, не ходи со мной… в смысле, к нам в Башню. Может там уже Даша, а она вряд ли… Подожди во дворе. Я быстро переоденусь для 1906-го и найду ключ, если он есть. А, если его нет, но есть Даша, выйду к тебе и скажу…
Глава седьмая, в которой Даша собирается умирать
Рика умерла от туберкулеза, когда Ане было пять лет. Рика жила у тети, и ее смерть держали в тайне от остальных детей. Тем не менее, Аня почувствовала, что случилось — и как она потом говорила, эта смерть пролегла тенью через все ее детство.
Даша была.
При чем, вернувшаяся застала ее за престранным занятием.
Правой рукой Чуб непрерывно, мелко и фанатично крестилась, левой — перелистывала Книгу, пританцовывая и трогательно причитая:
— Господи, пожалуйста, пожалуйста, господи! О… Маша, — искреннейшее обрадовалась явленью она. — Христа ради, умоляю, помоги мне найти колдовство. А ты почему в костюме? …Я умираю! Брысь!
Последнее адресовалось рыжей Изиде, суетившейся вокруг Дашиных ног.
— Что с тобой? — Поставив банку с золотой этикеткой на стол, Ковалева кинулась к «умирающей».
— У меня голос пропал!
— Ты ж разговариваешь…
— Лучше бы я онемела, но пела! Я не пою, Маша! Я больше не пою… Брысь, кому говорю!
— Почему?
— Не знаю! Брысь! — («Брысь» сроду не производило на Изиду ни малейшего впечатления. Не произвело и теперь) — Я у отца была. Он давай мне упреки кидать: «Кто ты такая, волондаешься без дела…» Я ему: «Я — певица. Я, между прочим, Глиэра закончила! А то, что мне 25, ничего не значит, Мадонна в 26 лет прославилась». И хотела спеть ему, чтобы усох. Начинаю… А голоса нет! Его нет! Совсем! — с ужасом объявила Чуб, и в подтверждение попыталась пропеть какой-то куплет.
Результат был плачевным: если Чуб не ерничала и не прикалывалась, выходило, что голос ее сильный и зычный, превратился в нечто непослушно-дрожащее, шипяще-срывающееся, абсолютно беспомощное.
В полное отсутствие всякого присутствия певческих данных!
— Я ж не срывала его, — плачуще заныла Землепотрясная. — Не простужалась. Я даже не курю! Почему вдруг?!
Не придумав, что сказать в утешение, Маша приняла решение помочь делом и отобрала у подруги Книгу.
— Если он не вернется, — забегала Даша по Башне (то и дело спотыкаясь о Пуфик, приклеенную к любимым ногами), — я не буду жить. В моей жизни нет смысла!