КИФ-5 «Благотворительный». Том 3 «Для взрослых»
Шрифт:
Я смотрю в упор на всех сидящих по очереди – их глаза опущены, только мама смотрит на меня всё с тем же влажным жалостливым блеском.
– Не надо, сынок, – говорит она как-то хрипло.
– Не надо, – машинально повторяю я и переспрашиваю недоумевающе: – Не надо, что?
У меня, похоже, сейчас очень нелепый вид, как у глупой моргающей коровы, с большими ресницами.
Мать встаёт из-за стола и идёт, почти тащится вслед за отцом. Я сижу бездвижно. На меня поднимают глаза младшенькие. Они все плачут, а я ничего не понимаю.
Ведь я вернулся к ним, они были так рады! Отец был доволен, что я принёс дичь. Я думал, что
Мне никто не отвечает.
Я тоже встаю из-за стола и иду за матерью и отцом. Выхожу на крыльцо. Мать сидит и бездумно смотрит вдаль. Отец стоит в конце огорода, припав к широкому стволу головой.
– Это проклятие, – говорит мать отстранённо и глухо, – кто-то проклял меня и всю мою семью.
И начинает в голос завывать:
– О, за что же мне это всё? О-о-о! За что?!..
Я присаживаюсь прямо перед ней, на корточки, и закрываю своей спиной вид отца. Беру её бережно за руки и шепчу вкрадчиво:
– О чём ты, мама? Что ты такое говоришь?
Она прячет красное лицо в свой пёстрый платок, а я продолжаю:
– Эта деревня, которую я нашёл, там ждут нас, понимаешь? Она просто огромна! Нам разрешили там жить, я спросил. Осталось просто пойти туда…
– О-о-о! – продолжает причитать она.
Я замечаю приближающиеся шаги за своей спиной, и совсем скоро раздаётся глухой вопрос отца со мной. Он спрашивает меня о Гариетте.
Гарриетта, про себя повторяю я. Перед глазами возникает образ младенческого лица, голубого одеялка в люльке и плач, как щебетание птички. Такой у Гариетты красивый плач. Но почему он спрашивает? Ему ли не лучше знать, где она. А затем я понимаю. Грудь разрезает болью, и я ощущаю не просто утрату, а горе, большое и сокрушающее меня резко. Неужели, Гариетта не пережила зиму? Неужели, правда? Я ведь думал, что она спит в своей люльке, пока мы обедаем. Я ведь думал так…
– Ты ушёл из деревни на страду, – говорит отец глухо. – Оставил двор, когда нужны были твои руки. Кто помогал мне готовить дрова на зиму? – его голос суров. – И теперь ты приходишь сюда со своими рассказами!
Я медленно отшатываюсь. Я начинаю осознавать. Что оставил их, когда нужен был больше всего. Но я ведь ушёл не просто так. Я искал выход! Мой шаг был не напрасен!.. и поэтому Гариетты теперь больше нет.
Отец ещё говорит что-то, мать тихо смотрит вдаль на лес, и я отрешённо, как будто со стороны, наблюдаю за происходящим, хоть и не слышу смысла громких, ударяющих меня слов. В один момент я резко мысленно останавливаю отца. Я думаю о том, что ушёл из дома на сбор урожая. О том, что оставил наш двор, наплевал на своих братьев и сестёр, когда им нужны были мои руки! Да, я шёл на поиски лучшего места, чтобы такого, как с Гариеттой больше не повторилось! И я нашёл его! Нашёл! Но это уже никого не вернёт…
Лицо отца искажается в горькой усмешке. И презрение видно в каждом его взгляде, в повороте головы. Я смотрю на мать и вдруг понимаю, что они просто мне не верят, не верят и все тут. Ни мать, ни сестры, ни братья. Ни особенно отец.
Я судорожно думаю о том, как они расценивают мой поход. Они представляют, похоже, что я ходил кругами вокруг нашей деревни, ходил, ходил, пережил зиму чудом и от безысходности вернулся. Конечно, они так думают! И выдумал всю остальную историю… Голос матери холодный как никогда, отчего мне больно и
Они не пойдут со мной, вдруг понимаю я. Ясно и чётко осознаю. Никуда они не двинутся с этой земли. В ней лежит вся их жизнь. Все их смирение. Лежит их глупость, взращённая лживыми сказаниями поколений. Лежит ложная вера в непосильную работу; в зверский труд; в долю, отведённую для них высшими силами; и лежит теперь Гарриетта и мой дед, который когда-то добрался до Омелья, совершил то, чего не совершали другие, осмелился пойти против слова толпы, и оказался ею раздавлен. Как и я. Теперь я понял, ясно понял, почему он не вернулся туда. Как он мог пойти? Без них. Как он мог оставить их на съедение смерти и болезням? Как мог забрать свои рабочие сильные руки и оставить лишь безнадёжность и беспросветность после себя? Оставить разочарование и проблему, ещё одну из тех, которые нужно будет решать?
Он не мог винить их в том, что они были такими. Он мог лишь жалеть их, и должен был остаться, потому что в нём нуждались. А потом он всего этого не выдержал и запил. Потерял смысл и запил. И руки его стали не сильными, а негодными, и никому он стал не нужен, и прозвали его бездельником, и смеялись над его сказками, а он жалел, наверное, что не ушёл. Жалел сильно и горечно, но было поздно.
Буду ли жалеть теперь я?
Нет, не буду.
Я разворачиваюсь и иду далеко, далеко за огород. Сворачиваю на поле, иду мимо него, ловя взгляды односельчан, совершенно не узнающих меня, не обращающих внимания, занятых трудом, привычным мне и родным. Таким ненавистным и в то же время милым сердцу. Я смотрю на них всех, на этих усталых людей, и не вижу их лиц. Я только разбит и опустошён – и это всё, что мне ощущается. И чувство это зародилось во мне и останется уже навечно. Я знаю. Я пытаюсь сдружиться с ним.
Подхожу и беру в руку косу, и ничего мне больше не нужно. Не вижу я больше ничего перед собой, кроме этой прошлогодней, поднявшейся из снега, ожившей травы. И права была старейшина, подозревая, что я не вернусь. Тогда я ещё не понимал почему. Теперь твёрдо знаю. А она уже никогда не узнает. Для неё наша деревня навсегда останется загадкой. Но она не будет долго над ней думать, у неё много забот, других дел. Беззаботно жить – значит тоже делать.
После сенокоса иду с луга, опустив голову, к речке. Вода ещё холодная, мыться в ней, должно быть, хорошо. Но я мало что чувствую. Жизнь не может казаться столь плохой и трудной, когда есть такая вода. Но пустота щемит сердце. Всё как будто заливается в эту пустоту посреди моей груди. Всё, что находится на пути и рядом. Сейчас заливается вода и исчезает там. Недавно заливался бурый цвет травы. Скоро будет заливаться горячий закат. Там он и похолодеет, обесцветится.
Иду обратно от воды и вижу её, сидит у дуба, смотрит как на привидение. А я, наверное, им и стал после того разговора на крыльце с матерью и отцом.
Подбегает ко мне Лорелея, целует в щёки, в губы, в лоб, и я как будто начинаю оживать, совсем ненадолго. Или мне кажется. Моё сердце холодное, жёсткое. Я боюсь, что её поцелуи остынут, потухнут в моей пустоте.
Я обнимаю её крепко, и мы стоим долго и молча. Я силюсь больше никогда её не отпускать. Но мои руки такие бесчувственные и почти мёртвые.