Кигель Советского Союза

Волкодав Юлия

***

Покончив с административными делами, хотя это и громко сказано – административные дела не заканчиваются никогда, Андрей Иванович начинает подготовку к концерту. Рядовое выступление, благотворительный концерт, слепые и слабовидящие дети и в зале, и на сцене. Его попросили принять участие как-то внезапно, за три дня до концерта. Обычно такие вещи согласовываются заранее, иногда за несколько месяцев, особенно с артистами его уровня. Организаторам очень повезло, что он оказался в Москве и относительно свободен. Конечно, сейчас он не гастролирует так активно, как в юности. И всё же в каждый месяц у него с десяток

поездок.

Номер репетировали один раз. Ему предложили спеть «Вечную любовь» с незрячей девочкой-подростком. Кигель вначале возмутился. Песня, безусловно, красивая, но с ребёнком? Про любовь? А потом посмотрел, как решил номер режиссёр: на фоне звёздного неба, смотря не друг на друга, а в Вечность, – и согласился. Получилось не столько про любовь мужчины к женщине, сколько про поиск любви в безумном мире. Андрей Иванович вздыхает и идёт в дальнюю комнату, к шкафу с концертной одеждой. У него, в отличие от того же Лёньки с его легендарной Ленусей, нет костюмера, мамки и няньки в одном лице. У него даже бэк-вокала нет. Он артист старой закалки и считает, что свита ему не к чему. Достаточно одного аккомпаниатора, который может сыграть на фортепиано что угодно, подобрав мелодию за считаные секунды. А девки в коротких юбках на заднем фоне только отвлекают зрителя от главного – от Песни! Именно так, с большой буквы.

Андрей Иванович открывает шкаф и придирчиво осматривает костюмы. Девочка будет в белом вечернем платье. Значит, нужен смокинг и галстук-бабочка. И белая рубашка. Все концертные вещи висят в кофрах, уже выглаженные в ближайшей химчистке. Ему остаётся только достать нужный кофр и кинуть на спинку кресла, чтобы не забыть. И туфли, конечно. Но тут особенно выбирать не из чего, в шкафу стоят три пары чёрных лаковых и одни белые. Тоже лаковые. Бабочку можно красную. Переоденется он уже в гримёрке концертного зала – в машине брюки неизбежно помнутся. И там же наложит грим. С этим он тоже сам справляется – невелика наука: тональным кремом убрать возрастные пятна, карандашом прочертить брови, чуть поярче сделать губы, чтобы с дальних рядов лицо не казалось бесформенным пятном. Впрочем, для сегодняшнего концерта это не так важно, но Кигель с детства помнил слова Сергея Сергеевича, что нет «рядовых» выступлений. Каждый концерт, пусть он в сельском Доме культуры, должен быть для тебя так же важен, как тот, незабываемый, перед Сталиным в Большом театре.

Поэтому, покончив с выбором одежды, Андрей Иванович приступает к распевке. Он всегда поёт «живьём». Не просто презирает фонограмму, но и активно ратует за то, чтобы её запретить. И искренне не понимает, почему коллеги его не поддерживают. Тот же Лёнька Волк всерьёз на него обиделся, когда Кигель публично заявил, что фонограмма – это узаконенное мошенничество.

– Ну это невозможно – петь живым звуком два-три часа в нашем возрасте! – горячился Лёнька в их общей гримёрке на одном из сборных концертов. – Мы своё честно отпахали и на БАМе, и в сельских клубах, как молодёжи и не снилось. Теперь можно и расслабиться, хоть немножко себя пожалеть.

– Ты себя всю жизнь жалеешь, – отрезал тогда Кигель. – Поэтому у тебя голос и садится через полчаса.

Андрей Иванович себя никогда не жалел, а голос тем более. Связки что? Те же мышцы, им тренировка нужна. Ему казалось, Лёнька больше капризничает со своими вечными ларингитами и несмыканиями. Марик

тоже не без капризов. Но у него другая история: он почти всегда в хорошей певческой форме, но ему важен психологический настрой. Он два концерта в день эмоционально не тянет. Один Кигель тянет и два, и три, и даже четыре концерта в день, если надо. До сих пор. Потому что есть такое слово «надо».

Распевается он быстро: подышал, помычал, пропел гаммы – и порядок. Можно вызывать водителя и ехать. И, как всегда при мысли о скорой встрече со зрителем, настроение, и без того бодрое (плохого настроения он себе никогда и не позволял), поползло вверх. Всё же верную профессию он выбрал. Единственно верную.

***

А мог бы стать геологом. Или фрезеровщиком на худой конец. Школу он всё-таки закончил, десятилетку. Мать настояла. И, получив аттестат зрелости, положил его перед Аидой Осиповной на стол, накрытый старенькой, но всё ещё нарядной кружевной скатертью.

– И что дальше, сын? – спокойно спросила она, глядя на ровный столбик пятёрок. – Куда дальше?

– Не знаю. – Андрей мотнул головой. – Я хочу быть артистом, мам. Хочу петь со сцены песни, как Утёсов. Но, наверное…

– Но, наверное, надо получить нормальную профессию, – продолжил за него Борис, входя в комнату.

Он давно уже жил отдельно, женился, но мать навещал часто. Входил всегда без стука, и Андрей не ожидал, что брат появится в самый неподходящий момент. Второй брат, Вовка, сидел у окна и сосредоточенно что-то паял в радиоприёмнике. Который вроде и не ломался, но Вовка говорил, что если его «модернизировать», то тот станет принимать короткие волны. Зачем эти короткие волны нужны, Андрей не знал. Но тихо радовался, что хотя бы Вовка не лезет в столь серьёзный разговор.

– Нормальную – это как у тебя? – вскинулся Андрей.

– Не обязательно. Можно рабочую специальность. Но чтобы кусок хлеба ты себе мог заработать. Что это за профессия такая – песни петь? И потом, ты знаешь, какой конкурс в эту твою Гнесинку?

– Знаю. Пять человек на место.

– Вот. А если ты не поступишь? Будешь год болтаться без дела? Или два? А потом армия. Есть в твоей Гнесинке военная кафедра? Не валяй дурака, Андрей. Иди на завод учеником – и деньги будешь получать, и профессию.

– Борис, – негромко начала мать.

– А что Борис? Я разве неправду говорю? Ты считаешь, что песни петь – это работа? Вовка, ну хоть ты скажи! И с чего ты, Андрей, решил, что станешь Утёсовым? Утёсов уже есть. Сколько стране нужно таких вот певцов-бездельников? Одного, я думаю, вполне достаточно.

– Я попробую поступить, а если не получится, пойду на завод, – сказал Андрей, разглаживая складки на скатерти. – Год отработаю, ещё раз попробую поступить. Не волнуйся, сидеть у вас на шее я не стану.

– Если поступишь, то станешь, – хмыкнул Борис. – Или ты надеешься на стипендию прожить?

– Борис, ты пять лет учился и жил на стипендию, – спокойно заметила мать.

– На повышенную стипендию! – взвился тот. – И я подрабатывал каждую свободную минуту!

– С чего ты решил, что Андрей не будет подрабатывать?

– Кем? Клоуном в цирке?

– Борис!

– Так, всё! – это уже не выдержал Андрей. – Я понял, мам! Не надо. Я всё понял. Я пойду на завод.

– Там тоже есть самодеятельность. Если уж так приспичило петь песенки, – припечатал Боря.