Киммерийская крепость

Давыдов Вадим

— Понимаю, — подтвердил Гурьев, чувствуя, как стекленеет его улыбка. И что он, чёрт подери, ничего не может с этим поделать.

Спокойно, спокойно, сказал он себе. Спокойно. Ещё ничего не ясно. Мало ли бывает совпадений? Случайностей? Просто похожих людей, наконец? Бутафорим дальше. Завадская ничего не заметила. Не могла заметить, не тот уровень подготовки, как уже было отмечено. Он поудобнее уселся на стуле, потрогал подстаканник за витую серебряную ручку, чуть шевельнул бровями, улыбнулся естественнее:

— Да. Так что

же Даша?

— Что Даша? Даша пишет стихи, поёт, как сивилла, танцует, рисует… Проще сказать, чего она не умеет, чем перечислить её таланты.

— И чего же она не умеет?

— Подчиняться. Максимализм и бескомпромиссность на таком уровне, — только попробуйте не соответствовать! Уничтожит презрением. Ужас, а не девочка.

— Это не ужас, Анна Ивановна, — Гурьев улыбнулся отчаянно. — Это просто прелесть, что такое.

— Не вздумайте, голубчик. Даже не смейте думать об этом, — Завадская выпрямилась на стуле. — Иначе…

— Не волнуйтесь, Анна Ивановна. Всё будет в цвет.

— Что? Как?

— Это такой московский жаргон, — пояснил Гурьев. — Означает, что я полностью осознаю всю серьёзность ситуации. Не переживайте понапрасну.

— Понапрасну не стану. А вы не подайте повода.

— Нет. Не подам.

— Да-да, разумеется. Холостой столичный красавец с байронической грустью в глазах. Так я вам и поверила. И откуда вы только свалились на мою голову?!

— С неба, Анна Ивановна. С неба. А если я сказал, это значит – я сказал. Мы уже выяснили отношения.

— У вас есть кто-то? В Москве? — быстро спросила Завадская. — Она приедет?

— Трудный вопрос, — восково улыбнулся Гурьев. — Надежда – верная сестра, как говаривал наш классик Александр Сергеевич.

— Ну, хорошо, хорошо, голубчик, я не буду лезть, вы уж простите. Я просто беспокоюсь!

А я-то как беспокоюсь, подумал Гурьев.

— Слово, Анна Ивановна.

— Хотя бы до следующего лета. Пожалуйста.

— Да что это вы, в самом-то деле, — Гурьев приподнял правую бровь. — Она же ребёнок ещё!

— Ох, нет, — почти простонала Завадская, — ох, да нет же, голубчик, Яков Кириллыч, она совсем женщина! Вы думаете, я не понимаю ничего?!

— Так и я ведь понимаю – поверьте, ничуть не хуже.

— Ох, не знаю, не знаю!

— Я знаю. А что там за история с географией?

— Откуда вам известно?! — подозрительно нахмурилась Завадская.

— Мы случайно выяснили, что в табеле у нашего сокровища сплошные пятёрки – кроме географии. И прозвучала сакраментальная фраза – это личное. Остальное не составляет труда продедуктировать.

— Я не хотела бы сейчас в это углубляться. Это… Ничего серьёзного. Ну, почти.

— Почти? — оводом впился Гурьев. — Ага, как интересно. Дальше, пожалуйста.

— Яков Кириллович, я не собираюсь вам всё прямо сейчас рассказывать. Во-первых, совершенно не желаю портить настроение ни вам, ни себе!

Гурьев опять повторил этот странный птичий

жест – чуть наклонил набок голову. Что-то было в этом наклоне, — опасное. Опасное – не по отношению к ней, Завадской, но… Это опасное сияние уверенной силы окружало её собеседника, словно невидимый ореол. Завадской снова – в который раз – подумалось: не может же это всё на самом деле?! Она поплотнее закуталась в свой платок. А Гурьев проговорил, пряча под прищуром серебряные сполохи в глазах:

— Мне невозможно испортить настроение, дражайшая Анна Ивановна. Я вообще не человек настроения, потому что оно у меня давно и бесповоротно испорчено. Вероятнее всего, навсегда. И если бы я вздумал жить в соответствии с таковым, то не гонял бы тут у вас чаи с бубликами, а находился совершенно в другом месте и абсолютно ином качестве. Так что покорнейше попрошу обрисовать драматургию. Можно штрихами.

— Язычок у вас, — почти непроизвольно отодвигаясь к спинке своего кресла, проворчала Завадская.

— Ну да, Анна Ивановна. Ну да. Сгораю в пламени любопытства.

— Ну, хорошо, — Завадская длинно вздохнула и покосилась на Гурьева. — Сама не знаю, чем вы так на меня действуете?!

Ох, я знаю, подумал Гурьев.

— А драматургия, как вы изволили это назвать, следующая. Даша пользуется со стороны юношей повышенным вниманием. Пока им не приходится столкнуться с её… э-э-э… темпераментом и требованиями. Результатом является почти всегда уязвлённое самолюбие, а утешаются многие весьма одинаково, то есть похвальбой о мнимых подвигах.

— Всегда мнимых?

— Всегда, — отрезала Завадская. — Всегда. А некоторые коллеги… Э-э-э…

— Склонны вашу точку зрения «э-э-э», — Гурьев покрутил пальцами в воздухе и улыбнулся. — Огласите, пожалуйста, весь список.

— Вам весело?!

— Неописуемо, — кивнул он.

— Почему?!

— Давненько не занимался такими смешными проблемами. Всё время руки в крови по локоть, знаете ли. С удовольствием примусь за это дело, засучив рукава и подоткнув обшлага чеховской шинели.

— Яков Кириллович, — Завадская покачала головой. — Вы всегда такой?

— Стараюсь.

— Сколько вам лет?!

— А в бумагах разве не указано?

— Просто поверить невозможно. Сто лет дала бы вам запросто. Я вас ощущаю как своего ровесника, а не…

— Ну, вам я бы даже шестидесяти не дал, — чарующе улыбнулся Гурьев. — Так что сто лет – это гипербола, вероятно. Я просто мимикрирую замечательно. Итак, мы собирались перейти на личности.

— Танеч… Татьяна Савельевна Широкова, обществовед. Ну, у неё с Дашей чисто женское соперничество за умы и сердца старшеклассников, так что… Она молодая и очень интересная женщина, — Завадская снова опасливо покосилась на Гурьева. — Замужем, муж её – второй секретарь горкома комсомола. Детей нет, ну, и отношения там… Сложные, одним словом. А вот Трофим Лукич… С ним не так-то уж…