Киммерийская крепость
Шрифт:
Сорок минут, решил он. Как раз сорок минут посплю. И всё.
Он проснулся ровно через сорок минут и разбудил Татьяну. Посмотрев в её ещё подёрнутые истомой сна и любовных утех глаза и упреждая расспросы и причитания, проговорил:
— Про брата ничего не знаю, узнаю позже, скажу. Ничего особо приятного ни с ним, ни со снохой твоей не будет, как ты понимаешь. Детей пристроим, этим занимаются уже. Надежду забрал к себе мой очень хороший и надёжный друг, с ней вот всё будет в полном порядке. Понятно?
— Яша… Как же это?
— Как –
— Ну… быстро…
— У меня всё, что надо, делается и происходит быстро, Таня. Быстрее не бывает. А что надо медленно – то медленно, — Гурьев улыбнулся так сально, что Татьяна сделалась пунцовой. Полюбовавшись эффектом, он кивнул: – Медленно и печально. Поняла, лошадка?
— Поняла, — закивала в ответ Татьяна. — Поняла, конечно, поняла… Спасибо тебе… Яша… А Васе что сказать?
— Ничего.
— Как?!
— Молча. Откуда он узнает, если ты не скажешь? А если узнает, сделай вид, что ты это от него узнала, — он заговорщически подмигнул. — Врать-то не нужно тебя учить, а?
— А на работе? Я же должна…
— Это службишка, не служба. Я это улажу. Никто не узнает, Таня. Письмо-то у меня.
— Отдай, пожалуйста, — спохватилась Татьяна. — Я его прямо сейчас разорву!
Это я тебя прямо сейчас разорву, в бешенстве подумал Гурьев.
— Иди чай поставь, мадам Бовари, — он усмехнулся.
Татьяна, дико посмотрев на него, встала, накинула халат и ушла на кухню. Покажи, покажи мне характер, лошадка, подумал Гурьев. Он поднялся, оделся и направился следом.
Разлив чай по чашкам из модного эмалированного чайника, Татьяна села за стол напротив Гурьева. Постаралась она на славу, в меру своего разумения, конечно. Белый хлеб, масло, банка деревенской сметаны, печенье, карамель какая-то. Пододвинув к Гурьеву поближе бутерброды с «московской» колбасой, от запаха которой его едва не вытошнило прямо на вышитую скатерть, Татьяна подперла голову красивой белой рукой:
— Яшенька… Ты ведь из органов, да? Я сразу догадалась!
Это только кажется тебе, усмехнулся про себя Гурьев. Но это и к лучшему, лошадка. Поверь.
— Я из органов, Таня. Только не из тех, что ты подумала. Из других. Контрольных.
— Ой… А…
— Всё.
— Яша…
— Только никаких вопросов, лошадка. А то я решу, чего доброго, что твои вопросы продиктованы не понятным и простительным бабьим любопытством, а чем-нибудь – или кем-нибудь – посерьёзнее. Улавливаешь?
— Яшенька, ты что! Бог с тобой, Яшенька, я ничего не знаю и знать не хочу!
— Вот. Это мне нравится. Ты не бойся, лошадка, — Гурьев покровительственно улыбнулся. — Васе твоему ничего не будет. И тебе ничего не будет. К тебе я буду иногда заглядывать на чашечку чайку, Танечка, но не очень часто, потому что дел у меня много. И чтобы ты не привыкла и не переела. А то тебе опять скучно станет, и опять ты какому-нибудь хмырю в трусы полезешь, со скуки-то. Договорились?
— Ты
— Ага, — кивнул Гурьев, отхлебнув чай. — А ещё я тебя к мужу стану ревновать, петь у тебя под окнами серенады и драться на дуэлях за счастье обладать твоим восхитительным телом.
Он поднялся, перегнулся через стол, осторожно, но крепко взял Татьяну за шею, притянул к себе, лизнул мокрым языком в губы и резко, но совсем не больно схватил зубами за кончик носа – так, что Татьяна крупно вздрогнула и охнула. И улыбаясь ей прямо в лицо, продолжил громким театральным шёпотом:
— Я стану тебя драть, лошадка. Потому что нам обоим это нравится. Тело у тебя в самом деле восхитительное, лошадка. Мне нравится тебя драть. А тебе нравится? Говори.
— Я…
— Нравится?!
— Да…
— Скажи – я хочу, чтобы ты меня драл. Ну.
— Я… Я… Я хочу, чтобы ты меня драл, — прошептала Татьяна. — Отдери меня, Яшенька…
Он удовлетворённо кивнул и снова поволок дрожащую Татьяну в спальню.
На этот раз, не смотря на резкие слова и тон, он не был резок. Он был нежен, — как умел, даже когда не чувствовал ничего, что должен был бы, наверное, чувствовать. Совсем ничего.
— Яшенька, — тихо сказала Татьяна, приподнимаясь на локте. — А я тебе зачем нужна? Я ведь замужем.
— Опять?! — удивился Гурьев. — Я тебе руку и сердце предлагаю?! Ты чего, лошадка?
— Мне так с тобой сладко, Яшенька…
— Со мной всегда сладко, лошадка. И чем дальше, тем слаще, — он усмехнулся. — Ты мне нравишься, а больше ничего не требуется. И тебе не требуется.
— Всё-таки ты злющий, — глубоко вздохнула Татьяна, ещё крепче вжимаясь щекой в ладонь. — Это ведь не я тебя так разозлила, правда?
— Нет. Я бы сказал, что ты меня не злишь, а скорее, совсем наоборот. Когда правильно себя ведёшь.
— Я буду правильно, Яшенька, — шевельнулась Татьяна. — Ты только объясни, как!
О, это – пожалуйста, подумал Гурьев. Объяснять – это именно по моей части. Всё объясню тебе, лошадка. Только не теперь. Лет через двадцать. Если доживём. А пока – я буду тебя спрашивать. Драть – и спрашивать.
Он уложил Татьяну в нужную позицию и вошёл в неё – стремительно и нежно. Татьяна охнула и подвинулась навстречу:
— Яшенька… Какой ты… а-ах…
— Да, лошадка, — прошептал Гурьев, наклоняясь и прихватывая зубами её ухо. — Я такой. Коновал. Коновалов. Расскажи мне, лошадка. Любишь, когда Коновалов тебя дерёт? А?
— Из… вра… щенец…
— Коновалов или я? — поинтересовался Гурьев, продолжая доводить Татьяну до состояния транса.
— Ты-ы-ы-ы…
— Тебе же нравится.
— Да-а-а…
— Вот видишь. Видишь, как хорошо. Расскажи. Расскажи.
Через несколько минут, придя в себя, Татьяна, прижавшись к Гурьеву, спросила: