Киммерийская крепость

Давыдов Вадим

А ведь я в самом деле хочу повалять её как следует, удивился Гурьев. И непременно это сделаю. Ух, как я озверел-то.

— Кто это вас так умопомрачительно стрижёт, Яков Кириллыч? — с сожалением высвобождая тёплую узкую руку, вздохнула Татьяна.

Какая внимательная, подумал Гурьев. Советского человека по трём признакам определяют, дорогуша, — по зубам, часам и ботинкам. Ну, причёска и очки – сюда же, если имеются. Наверное, придётся наголо побриться. А, плевать.

— Личный парикмахер, — растянул губы в улыбке Гурьев.

— Вы

настоящий ураган, — Танечка округлила и без того круглые карие глазки. — Как это вы так всё успеваете?

— Я просто никогда не тороплюсь, — со значением сказал Гурьев. — Никогда и никуда. Ни в каких ситуациях. Вот и весь секрет, Танечка.

И у тебя будет возможность в этом убедиться, дорогуша, подумал он. Чёрт, да что со мной такое сегодня, а?!

— Мне пора, — вкрадчиво улыбнулся Гурьев. И вдруг нахмурился: – Секундочку.

— Что?!

— Ресничка, Танечка. Сейчас.

Он взял обеими руками её лицо и большим пальцем провёл по её щеке, — так, что Татьяна вздрогнула и поплыла. Гурьев показал ей заранее приготовленную ресничку и просиял:

— Ну, вот. Безупречность вашей утренней свежести восстановлена. Увидимся, Танечка.

Он развернулся и, оставив Татьяну едва ли не в прострации, направился на следующий урок.

Сталиноморск. 8 сентября 1940

Гурьев вошёл во двор синагоги, где Арон, сидя со сторожем Мотлом на скамеечке перед крыльцом, мирно, как ни в чём не бывало, смолил самокрутку. Увидев Гурьева, Крупнер поднялся:

— Шолэм, реб Янкель. Пойдём в шул, погутарим.

Он пропустил Гурьева впереди себя в пустовавший в этот час дня шул, сел рядом с ним на скамейку, крепко взялся руками за спинку впереди стоящего ряда сидений:

— Дело такое. Ты мне приглянулся, Янкеле. Поэтому я тебя предупреждаю – не ходи к Ферзю. Он тебя на гнилой базар разведёт, а потом велит перо тебе воткнуть. Ты даже испугаться не успеешь, сынок.

— Да-а?! — радостно удивился Гурьев. — Вот прямо такие новости?

— Ты что, не понял?! — рявкнул Арон.

— Ты на меня не шуми, дядя Арон, — улыбнулся Гурьев. — Незачем. Я тебя понимаю, и тревогу твою понимаю. Только не нужно.

— Ты кто такой? — тихо спросил Арон. — Всё-таки мусор ты, да? Нет, нет, ты не мусор. Мусоров таких… не бывает. Кто? Что за масть у тебя?! Что ж ты делаешь тут у нас, Янкеле?

— Я не мусор, дядя Арон. Конечно, не мусор. Даже не знаю, как тебе объяснить. Давай так. Не буду ничего объяснять. Это и будет самое лучшее объяснение. — Гурьев громко щёлкнул пальцами, едва заметно растянул губы в улыбке. — А то, что Ферзь выдал лицензию на моё убийство, мне страшно нравится. Потому что никому я ничего теперь не должен. Тебе – в первую очередь. Понимаешь, дядя Арон?

— Ты дурак, что ли?! — снова взревел Крупнер. — Я тебе человеческим языком говорю – не ходи к нему, попишут тебя, как кору берёзовую! Думаешь,

вымахал в сажень, так море тебе по колено?! Он девку велел на хор поставить! Блядь портовую из неё сделать велел, а ты помешал! Ты думаешь, тебе это он так спишет?!

Ага, так он нелюдь, подумал Гурьев, чувствуя, как поднимается в нём ясная, звенящая, весёлая злость. Люблю нелюдь. Нелюдь можно и нужно истреблять. Мочить. Ах, как хорошо.

— Ну, это он напрасно. Вот совершенно.

— Да ты…

— Ты что, дядя Арон, боишься?

— Мне-то бояться нечего. Меня здесь никто не тронет. А вот тебя?!

— И меня не тронет.

— Да кто ты такой?!

— Смотри, дядя Арон, — вздохнул Гурьев.

Крупнеру показалось, что Гурьев вздрогнул. Едва заметно вздрогнул, словно изображение на простыне экрана, когда заедает лента в киноаппарате. Арон усмехнулся. То есть – хотел усмехнуться. И не смог. Хотел моргнуть – и тоже не смог. Хотел крикнуть, вскочить – ничего не вышло. Только глазами мог шевелить Арон Крупнер. Больше ничем.

Гурьев увидел, как кровь отлила у Арона от лица, как он побледнел – побледнел так жутко, как никогда, вероятно, прежде не бледнел в своей жизни, богатой всякими приключениями, в том числе и не слишком весёлыми. Он был из тех, кто никогда не бледнеет, а в минуту опасности краснеет от прилива крови к голове. Обычной опасности. Когда шанс, пусть крохотный, выкрутиться, обыграть костлявую, всё-таки есть. Не то, что теперь. И Гурьев кивнул – понимающе.

Он спокойно, медленно – на виду – протянул руку и достал иглу из шеи Арона. Крупнер, почувствовав, что может шевелиться, задышал бурно, закашлялся, схватился обеими руками за горло… Гурьев показал ему иголку:

— Вот так, дядя Арон. А ты говоришь – попишут, попишут.

— Что… это?!

— Это, дядя Арон, называется – потаённое искусство отсроченной смерти, — чуть обозначил улыбку Гурьев. — Я таких фокусов много знаю. А показал тебе это я не затем, чтобы тебя напугать, а чтобы ты не вздумал, чего доброго, бежать меня спасать и вытаскивать. Я сам себя вытащу, дядя Арон, как Мюнхгаузен, — за волосы. Откуда хочешь.

Крупнер долго смотрел на Гурьева. Потом закрыл глаза, покачал головой:

— Что ж это за масть у тебя такая, Янкеле?! Я про такую масть ничего даже не слышал.

— Просто не было такой масти раньше, дядя Арон, — вздохнул Гурьев. — Ну, что мы всё про меня да про меня. А что, все так Ферзём довольны? И никто на его место не метит?

— Этого я не могу тебе сказать, Янкеле. Не знаю.

— Ты узнай, дядя Арон. Пожалуйста. И шепни мне. А я уж тебя отблагодарю.

— Добре, — опустил голову Крупнер. — Добре.

— Ты на меня не обиделся, дядя Арон? — осторожно спросил Гурьев.

Крупнер поднял на него взгляд:

— Нет. И за науку спасибо, Янкеле. Только ты помни – на всякую хитрую задницу шняга с винтом обязательно находится.