Киммерийская крепость
Шрифт:
– Прости, Светлый Барин, – хрипло и тихо сказал старший из троицы и склонился ещё ниже. – Обознался. Пойдём мы.
Немного помолчав, словно раздумывая, Гурьев почти неслышно осведомился:
– А я отпускал?
– Нет, Светлый Барин, – с готовностью откликнулся бандит. – Отпусти, Светлый Барин. Обознался. Прости, Христа ради. Нету меня. Уже нету. Вот, как Бог свят, – он, не разгибаясь и по-прежнему уставясь в пол, несколько раз истово перекрестился. – Видишь, крест на мне. Отпусти, Христа ради, Светлый Барин.
Гурьев чуть качнулся на стуле, кивнул. И громко щёлкнул в воздухе пальцами. Официант, ненамного меньше перепуганный, чем бандиты, возник около столика:
– Пожалуйте-с.
– Девушку с бутылкой ситро – вон туда, – Гурьев показал направление. – Помещение очистить, закрыть. Вопросы?
– Сделаем-с, – официант
– Взяли стульчики. Сели, – Гурьев оборотился теперь к бандитам.
Этот голос, подумала Даша. Этот голос. Голос, от которого вырастают крылья. Или – вот так, как сейчас – замерзает воздух и всё живое. И неживое – даже камни. Как там говорят – стынет кровь в жилах? Надо услышать этот голос, чтобы понять, как возможно такое. Что такое возможно вообще. Да, теперь я знаю. Теперь знаю – возможно…
Бандиты подчинились без звука – расселись чуть не в метре от стола, поджав икры под сиденья, глядя в пол.
– Хорошо, – кивнул Гурьев. – Я кто?
– Светлый Барин, – тут же отозвался «старшина».
– А ты кто?
– Я вор, Светлый Барин.
– Кто послал?
– Ферзь, Светлый Барин. Прости.
– А Ферзь – кто? Вор?
– Нет, Светлый Барин. Он легавым был, Светлый Барин. А теперь – деловой. Прости, Светлый Барин.
– Почему ты пришёл?
– Я не знал, Светлый Барин. Отпусти, век буду Бога молить за твою доброту, Светлый Барин. Отпусти, Христа ради.
Гурьев опять покачался на стуле, подвигал бровями, как будто сомневаясь – казнить или миловать. Вздохнул:
– А у хозяина места вопросов к тебе нет?
Вор быстро вытряхнул карманы и шипнул, как спущенное колесо, на спутников. На столе выросла горка мятых и свёрнутых разноцветных бумажек.
– Всё, пустой я, Светлый Барин, – искательно наклоняя голову, сказал бандит. – Не серчай, Светлый Барин, не серчай. Не знали мы. Не знали.
– Иди, – разрешил Гурьев. – Иди. Ещё раз увижу тебя – когда-нибудь – убью. Понял?
– За что, Светлый Барин? Не сделал же я ничего. Обознался. На фантики позарился, есть грех, воровской. За что же жизни лишать?
– Я голоден, – Гурьев улыбнулся. – Я очень голоден. Брысь.
Несколько секунд посмотрев на дверь кафе, за которой скрылась троица, Гурьев перетёк в вертикальное положение и направился к Даше. Молча протянул девушке руку, отвёл обратно за их столик, отодвинул стул, усадил, – всё так, будто ничего и не произошло. Всё и выглядело так, будто ничего не произошло – посуда на столе не тронута, деньги исчезли. Разве только в кафе сделалось пустовато и тихо. Видя, как Гурьев, словно так и надо, взялся снова за великолепную рыбу – Рыбу, – Даша потрясённо прошептала:
– Гур… Мамочки, мамочки, Гур… Мамочки, какой же ты страшный. Какой же ты на самом деле страшный, Гур… Ужас. Ужас.
– Ты что, дивушко? – он расстроенно отложил прибор и отодвинул от себя тарелку. – Испугалась?
– Гур. Разве можно пугать людей – вот так?!?
– Людей – не стоит, – со вздохом согласился Гурьев. – Да, ты права. Людей – не стоит. А вот тени – тени должны знать своё место. И то, что тени меня боятся – это мне, в общем, нравится. Это неплохо. – Гурьев вдруг поймал себя на том, что только что – как и в последние пару лет, иногда, всё чаще – у него явственно проскользнули какие-то совершенно сталинские интонации, и расстроился ещё больше. – Ну, а с людьми… С людьми бывает сложно, это да. Но ведь танк – он всегда страшный, правда? Даже если танк – наш.
– Гур, ты что?! При чём тут… танк?! Ты же – человек!
– Какой же я человек, дивушко? – удивился Гурьев. – Я – танк. Уже очень давно. Сухопутный дредноут. И морской тоже, – добавил он с усмешкой.
Даша не приняла – ни шутки, ни тона. Гурьев увидел, как по лицу девушки градом покатились слёзы:
– Нет. Нет. Не смей. Ты не танк, – Даша изо всех сил уцепилась обеими руками за его руку, тряхнула – раз, другой, словно хотела разбудить. – Ты не танк! Ты человек! Ты мой друг – и ты человек! Я тебя люблю, Гур. И Рэйчел. И все. Все! Ты не можешь быть танком, Гур! Ведь я же так тебя люблю!..
– Ыыыыэээттта хххтооо?!? – задыхаясь от быстрого бега, спросил один из «шестёрок», тараща на старшего седые от ужаса глаза.
– С-с-с-ве-ве-ветлы-лыййй Ба-бари-и-и-иннн, – странно заикаясь и стуча зубами, провыл «старшой», сползая спиной по
– Тот?!? Ааааа…
Вор бешено закрестился, забормотал:
– Прикатит… На зону прикатит… Терпил, фрайеров, фашистов [88] в шарашку забирать… По зоне хряпает… Чё не по его… Мусоров – пополам, саблей… Воров – пополам, саблей… Сабля-то – из руки растёт… Ууууооо… Ферзь, сука рваная… Гнида страшная… Попишу [89] , попишу, чушка вонючая, во что вмазал, вмазал во что… Уоооааай… Шнифты [90] !!! Шнифты видал?!?
88
Терпилы, фрайера, фашисты (осуждённые по ст. 58) – категории заключённых «не-воров», которых «ворам» можно безнаказанно унижать и грабить на зоне при попустительстве охраны.
89
Попишу (блатной арго) – зарежу, порежу.
90
Шнифты (блатной арго) – глаза.
Сталиноморск. 13 сентября 1940
На двери ресторана висела табличка «Спецобслуживание». Гурьев постучал. За стеклом возникла напряжённая физиономия швейцара, который отрицательно затряс головой и раздражённо потыкал пальцем в табличку. Гурьев кивнул и улыбнулся так, что швейцар, сначала побелев и отпрянув, завозился лихорадочно с запором. Мгновение спустя дверь распахнулась, и Гурьев шагнул внутрь.
Этот новый сладостный стиль хозяев жизни, подумал Гурьев, охватывая взглядом пространство ресторанного зала и привычно фиксируя расположение дверей и проходов. Этот стремительно вошедший в моду ампир эпохи позднего Репрессанса, с его тяжёлыми бордовыми присборенными шторами на окнах, безвкусной лепниной, обильно уснащённой символами безвозвратно ушедшей пролетарской эстетики, всеми этими звёздами, колосьями, молотками, серпами… И так органично смотрится в этих гипсовых складках всякая мутная накипь – все эти завмаги, завхозы, завклубом, завтрестом, завпотребсоюзом, замначальники милиции, вторые секретари и зампредисполкома. Зав, зав. Гав, гав. Коммунисты. Комиссары. Не в будёновках – в «сталинках» и картузах, похожих на фуражки комсостава. Армия любителей жизни. Какие уж теперь будёновки… И, как кокетливый фестончик на самой вершине этого душистого букета, – Ферзь, с его заграничной помадой и тушью для бровей и ресниц, сумочками и туфлями из крокодиловой кожи, «Коко Шанель», шерстяными и коверкотовыми отрезами, шёлковым бельём и фильдеперсовыми чулочками для толстоногих и толстозадых матрон и таких же толстоногих и толстозадых любовниц. И кокаином, наверняка. Нет ничего плохого в буржуазности, усмехнулся он мысленно. Я не против, я за. Только зачем было устраивать такую кровавую баню, перебив пол-России? Чтобы сидеть здесь теперь вот так? Только не говорите, что вы заслужили это в честной схватке. Не было никакой честной схватки. Вы всё это украли. Сбольшевиздили. А теперь – всё вернётся на место. Потому что я уже здесь. Не так, иначе – но вернётся на место. Потому что всё всегда возвращается. Возвращается вечером ветер на круги своя. Возвращается боль, потому что ей некуда деться. Господи. Рэйчел. Откуда это в моей голове?!
В зале было пусто. Пустые столики, пустой подиум для оркестра. Пустой стул у рояля. Смотри-ка, и рояль сюда впёрли, улыбнулся Гурьев. Рояль в кустах. Струной легко перерезать ваши жирные шеи. Если правильно взяться и правильно дёрнуть, ваши стриженые под полубокс жбаны со свинячьими загривками так легко и весело соскакивают с плеч. А жирное туловище продолжает конвульсивно подрагивать ещё две, три, пять секунд. Мелко-мелко. А мне нравится на это смотреть.
Он шагнул дальше, к единственному занятому столику, за которым сидели, – наголо бритый, чем-то похожий на бандита Котовского, только существенно помельче, мужик в габардиновом безликом костюме и косоворотке, в сандалиях на босу ногу, и ещё двое, одетых столь же неприметно и обычно для здешней погоды и атмосферы. При виде Гурьева двое поднялись и шагнули ему навстречу. Он преувеличенно-старательно вскинул руки вверх и обезоруживающе улыбнулся.