Киммерийская крепость
Шрифт:
Боже, какой же он милый, подумала она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. Наверное, он никому ещё никогда ничего подобного не говорил. И мне никто никогда ничего подобного не говорил. Интересно, если бы кто-нибудь осмелился? Тогда? В той жизни? Сделалось бы мне смешно? Или нет? Сейчас мне совсем не хочется смеяться. Сейчас мне хочется плакать…
– Если вы пообещаете вернуться, я вас подожду, – просто сказала она. Голос её неожиданно окреп, и Михаил посмотрел на неё с изумлением. – Обещайте.
– Обещаю, – глухо ответил Чердынцев. –
– Обещаю, – снова лёгкая, чуть заметная улыбка тронула её губы. – Обещаю, мой адмирал.
Она чуть повернула голову набок и закрыла глаза. Михаил держал её за руку до тех пор, пока она не заснула.
Он вышел из-за занавески, подошёл к столу, за которым сидел хозяин. Замялся, краснея и не зная, как начать разговор. Решившись, полез за пазуху, достал плотную пачку денег:
– Вот. Пожалуйста, возьмите. Если ей что понадобится…
Мужик взял деньги, тщательно, намочив слюной большой и указательный палец правой руки, пересчитал. И, вытянув пять «катеринок», протянул остальную пачку Михаилу:
– Деньгами-то не бросайся. Чай, не купец с прежних времён.
– Я…
– Не боись, хлопец. Выходим твою царевну, – усмехнулся в бороду мужик. – Как новенькая будет.
– Царевну?! – уставился на него Михаил.
– А чего ж, – кивнул хозяин. – Вылитая царевна, как на картинке. Ничего. Ты сам-то чей?
– Из Сурожска, – ответил Михаил и опять покраснел.
– Из крымских, значит, – вздохнул мужик. – Ну, всё одно – казак, он и есть казак. Ты, главное, того. Возвращайся, хлопец. Живой возвращайся, смотри!
– Я вернусь, – Михаил вскинул голову. – Я обязательно вернусь. С победой.
– С победой ли, нет ли, – опять усмехнулся мужик, – оно видно будет. Кто кого победит. А, главное, зачем. А ты возвращайся. Дело твое молодое, жить да жить, детишек растить. А воевать? Воевать никогда не к спеху. Иди, хлопец. Ей отдыхать надо, сил набираться, а тебя служба ждёт. Иди.
Михаил кивнул, проглотил комок в горле и перекрестился на иконостас в углу. Под иконами горела маленькая лампадка. Совсем как когда-то дома.
Мужик вздохнул, тяжело поднялся, шагнул к Чердынцеву, приобнял за плечи, встряхнул. Потом трижды коснулся колючей жёсткой бородой его лица:
– С Богом, сынок. С Богом – оно вернее выходит-то!
Сталиноморск. Октябрь 1940
– А потом? – Гурьев поднёс руку к горлу. – Чердынцев. Что было потом?!
– Потом я вернулся, – хмуро сказал Чердынцев. – В двадцатом. Мы стали прорываться сюда, в Крым. Не успели. Ну, и, сам понимаешь. Надо было жизнь налаживать. И вообще. Я стал красным военмором, а она… Мы поженились в двадцать первом. Я даже поверить боялся, что она согласится. Мне ничего не надо было. А дальше ты знаешь.
– Ты
– Нет, – Чердынцев покачал головой. – Откуда?! Откуда?! Она сказала потом. Знаешь… Я не поверил. Вот – не поверил. Решил, что она… Она вообще бывала немного не в себе иногда. Нет, я понимал, конечно, что она из какой-то такой семьи. Но это?! Ты только представь себе! Она ведь никогда ничего не рассказывала о своём прошлом. Никогда даже ни пол-словечка. Словно с луны свалилась. Я догадывался, понимал, что все – все её погибли. Но… И вдруг – такое. Как обухом по голове! Нет, как хочешь, но я не поверил. Разве – в такое – можно поверить?!
Она отрезала это, подумал Гурьев. Сознательно, или нет, – просто отрезала от себя. Иначе невозможно жить. Ходить по этой земле и знать, что где-то рядом ходит тот, кто стрелял в твоего отца, в твою мать, брата, сестёр?! Невозможно. Мне легче. Мне куда легче.
– Когда она сказала тебе об этом?
– Когда Дарья… Когда узнала, что беременна. Тогда и сказала.
– А ты не поверил.
– Нет. Я и сейчас. Я не знаю, понимаешь?! Вроде бы сходится очень многое. Я же пытался разузнать кое-что. И узнал.
– Да-а?! – изумился Гурьев. – Ну-ка, ну-ка, интересно. И что же ты узнал?
– Да узнал, – Чердынцев ухватился за рюмку, как за спасательный круг. – Кое-что.
– Тем более, что они с середины двадцатых весьма этим гордились. И хвастались на каждом углу. Так что?
– Яков Кириллыч…
– Ты говори, каплей. Говори. Это важно.
Чердынцев вдруг решительно отодвинул рюмку, – так, что коньяк опасно плеснулся, грозя пролиться на скатерть, – поднялся, расстегнул китель, достал портмоне и вытянул оттуда небольшой снимок – старый, старый, на плотном картоне, снимок, запечатлевший высокую женщину с гордым, жёстким и в то же самое время каким-то беззащитным лицом, и четырёх девочек. Одна из девочек была Даша. То есть, конечно же, не Даша.
Гурьев долго рассматривал фото. Потом спросил тихо:
– А это у тебя откуда, капитан?
– Нашёл, – усмехнулся Чердынцев.
– Ты спятил, – покачал головой Гурьев. – Такое с собой в карманах носить?! Ты точно спятил. Псих. А если б кто увидел?
– Никто не увидел, – Чердынцев снова опустился на стул.
– Псих, – спокойно констатировал Гурьев. – Псих клинический и неизлечимый. Ладно. Дальше.
– Куда уж дальше, – криво усмехнулся Чердынцев.
– То есть тогда ты и поверил.
– Почти. Потому что… Да как же можно в такое поверить?! Если это всё правда – никогда не прощу себе. Надо было… А, к чёрту!
– Это правда, капитан, – вздохнул Гурьев. – А туда, куда ты сказал – не надо. Не надо.
– Откуда ты можешь это знать, – Чердынцев сильно запрокинул голову и со свистом втянул в себя воздух. – Откуда тебе-то это знать, если я и сам?!
– Я знаю.
– Откуда?!
– Чердынцев, – Гурьев поставил локти на стол, положил подбородок на сцепленные пальцы. – Ты хоть понимаешь, что ты сделал, Чердынцев?!