Киммерийская крепость
Шрифт:
– Имеешь, – глядя на девушку снизу вверх, еле слышно произнёс Гурьев. – Имеешь, дивушко. И то, что ты сказала сейчас – это и есть доказательство твоих прав. Права прощать – и простить. Да. Вот именно так. Всё останется с нами – и смерть, и несправедливость, и всё остальное – все ошибки, все неудачи, все промахи и обиды, но… Но без прощения – всё это не имеет смысла. Человеку очень страшно умирать, сознавая, что его никто не простил. Любому человеку – даже Сталину. Потому что даже Сталина можно простить. Нужно ли – я не знаю. Но тебе виднее, дивушко. Раз ты простила – значит, тебе и
– После Рэйчел, – Даша снова убрала под берет непослушную прядь волос и улыбнулась.
– После Рэйчел, – кивнул Гурьев и стремительно поднялся. – Конечно. После Рэйчел.
Сталиноморск. Октябрь 1940
Причальная башня для дирижаблей, законченная почти три недели назад, редко пустовала. Над городом теперь постоянно проплывали по две, а то и по три серебристых «сигары» за день – тяжёлое строительное оборудование, кирпич, цемент, масса всего остального – необходимого и не очень. Люди привыкли уже – хотя поначалу надолго застывали на месте, провожая глазами воздухоплавательные аппараты. Человек – удивительное существо: ко всему привыкает.
Выглянув в окно, Гурьев увидел нервно прохаживающегося во дворе школы высокого и ладного моряка в форме с капитан-лей-тенантскими нашивками на рукавах виц-мундира. А, улыбнулся Гурьев, моряк, с печки бряк – явился, не запылился. Капитан курил папиросу, затягиваясь едва ли не каждые пять секунд. Какой славный, порадовался Гурьев. Какой славный.
Он вышел на крыльцо:
– Здравствуйте, капитан-лейтенант Чердынцев.
– Здравствуйте, Яков Кириллович, – Чердынцев шагнул ему навстречу, пожал протянутую руку, проговорил каким-то стиснутым голосом: – Я… Спасибо за всё.
– Нашептали уже? – Гурьев смотрел спокойно, даже тени насмешки в глазах невозможно было увидеть. – И что нашептали?
– Да вы что, Яков Кириллович, – уставился на него Чердынцев. – Такое тут… Я только на берег сошёл – сразу к вам. А Даша где?
– Даша в порядке, увидитесь скоро. Давай поднимайся, каплей, будем на «ты» и остаканим, как говорится, такое дело. Возражений нет?
– Да какие же могут быть возражения.
– Вот, – кивнул Гурьев. – Это я люблю, это – по-нашему. Давай, давай, заходи. Тут нам никто не помешает.
Они вошли в кабинет заведующей – Гурьев, ввиду болезни Завадской, хозяйничал тут уже третий день. Кажется, никто даже и не думал, что в этом может быть что-нибудь странное. Гурьев усадил Чердынцева, пододвинул ему пепельницу, позвонил в кафе, велел доставить обед в школу. Чердынцев ошалело взирал на эти антисоветские несообразности – даже папироса погасла:
– Ты кто же будешь таков, Яков Кириллович?!
– А тебе не сказали?
– Так не знает никто!
– И это правильно, – кивнул Гурьев. – Погоди, сейчас еду принесут. Голодного солдата накормить полагается, а потом только – пытать да расспрашивать. А пока суд да дело… Скажи мне честно, Михаил Аверьянович: какой твой командирский
– Знаю, – подобрался Чердынцев. – Я – знаю. А при чём тут?!.
– То есть как это при чём?! Ты когда записку свою передавал в наркомат – на что-то же надеялся?
– Нет, – спокойно ответил Чердынцев. – Я ни на что не надеялся. Я даже не надеялся, что меня с флота не попрут. Но держать в себе это не мог. И вообще – я делал, что должен. Откуда ты знаешь о моей записке? Тебе… Дарья сказала?!
Вот так, понял Гурьев. Вот так. Не бывает таких совпадений. Не бывает вообще.
– Дурак ты, каплей, – он вздохнул. – Дурак – и уши холодные. Да как я мог спросить её о таком?! Ты думаешь, я не догадался, что ты слово с неё взял?! Ты, – Гурьев зажмурился и помотал головой. – Ты не просто дурак, каплей. Ладно. Проехали, как говорится.
Ты не просто дурак, каплей, подумал Гурьев. Ты даже понять не можешь, как ты рисковал. И чем. То есть кем. Из-за бумажек каких-то. Бумажек, которые опережают время лет на двадцать, наверное. Под носом у агентуры зарубежной разведки. Черновики, Михаил Аверьянович. Черновики, будь они неладны. Знаешь ты, дурак, что можно сделать с такой девушкой из-за бумажек?! Знаешь?! Если бы… Нет. Нет. Всё. Это кончилось. Кончилось – и больше не повторится.
– Как это – проехали?! Если она не сказала – тогда откуда?!
– Конечно, она ничего не сказала. А я не спросил, потому что я, в отличие от тебя, не дурак. Да, ты умный, стратег, а дурак. И скоро ты поймёшь, почему я даже не заикнулся о твоей записке до сих пор. Черновики завтра сдашь мне под роспись.
– Во как, – сердито проговорил Чердынцев. – Во как.
– Надеюсь, ты на себя сердишься? – вкрадчиво осведомился Гурьев. – Конечно, мечты твои во всей красе советское правительство воплотить не в состоянии, но! Кое-что сможем. Кое-что. Вот так, без пяти минут контр-адмирал Чердынцев.
– Не понимаю, – потряс головой Чердынцев. – Не понимаю!
– Поймёшь, – пообещал Гурьев. – Скоро, совсем уже скоро. А вот и наша выпивка с закуской, – он поднял глаза на входящего заведующего своим любимым греческим кафе.
– Вот, Яков Кириллович, – любовно расставив свои творения, сказал заведующий. – Как вы любите. Кушайте на здоровье. Позвоните, я потом Косту пришлю, посуду забрать.
– Спасибо, Амвросий Георгиевич, – Гурьев протянул ему деньги. – Вы просто метеорит. Спасибо.
– Ну, вообще, – дёрнул головой Чердынцев, когда грек покинул кабинет. – Ну, ты буржуй, Яков Кириллович, буржуй – с ума сойти!
– Я не буржуй, Михаил Аверьянович, – усмехнулся Гурьев. – Я себя уважаю. И людей, соответственно, тоже. Которые себя уважают – тех особенно. Давай-ка, разливай, коньячок у Стильянидиса знатный.
– Ну, может, ты и прав, – Чердынцев налил, поднял рюмку, посмотрел янтарную жидкость на свет. – Скорее всего, даже. Прав. Водку не пьёшь, что ли?
– Нам водка сейчас не пойдёт, – убеждённо сказал Гурьев. – Нам сейчас с тобой непременно нужен коньяк, каплей. Вот этот, мягкий такой. И не из широкобёдрых бокалов, как этикетом предписано, а вот так, рюмками и залпом. Давай, каплей. Помянем всех, кто не с нами.