Киммерийское лето
Шрифт:
— Ну, видишь ли, — сказал он, с трудом сдерживая улыбку, — это необязательно, но я, конечно, был бы рад узнать все, чем ты захочешь со мной поделиться…
— В настоящем у меня ты, — сказала Ника. — А в прошлом я… ну, понимаешь, у меня был роман с одним мальчиком. Я с ним даже целовалась.
Она подумала, нужно ли рассказать и про нос, но решила не рассказывать. Нос — это было несолидно; мало ли какие глупости делаешь в детстве! Его, например, она бы за нос не укусила.
— Ну вот, теперь ты знаешь обо мне более или менее все, —
— Да-а-а, — протянул Игнатьев. — Я вижу, у тебя и в самом деле бурное прошлое. Ну, а что же этот мальчик?
— О, он такой дурак, — надменно сказала Ника. — Это была моя ошибка. Впрочем, по-настоящему он мне даже не нравился. Ну, просто хороший товарищ. Веселый такой! Мне нравился другой мальчик, Андрей, он как раз наоборот — ужасно умный. Я его так старалась соблазнить, изо всех сил, а он не обращал на меня никакого внимания. Вернее, обращал, но только для того, чтобы потащить в кино или музей. Он помешан на искусстве, будущий художник. А можно спросить у тебя одну вещь?
— Конечно.
— Скажи, в твоей жизни тоже были другие женщины?
— Да, были, — Игнатьев помолчал. — Два года назад мне даже показалось, что я влюбился…
Ника ждала продолжения, глядя на него круглыми от любопытства глазами. Поняв наконец, что дальше он рассказывать не собирается, она поинтересовалась небрежным тоном:
— Эта женщина была красива?
— Да…
Ника ощутила острый укол ревности.
— И чем это кончилось? — спросила она так же небрежно.
— Ровно ничем, — Игнатьев усмехнулся. — Все оказалось ерундой! Мы встречались несколько дней, потом она порвала со мной. Она была права, и я не жалел о нашем разрыве.
— Она была плохая, эта женщина?
— Да как тебе сказать, — он пожал плечами. — Вероятно, не столько плохая, сколько очень уж современная… в плохом смысле.
— Это ужасно, — с облегчением сказала Ника. — Вот так вдруг разочароваться — я бы, наверное, не пережила. А что значит — современная в плохом смысле?
— Безответственная, пожалуй.
— Ты считаешь, что нынешняя молодежь безответственна?
— Вероятно, не следует обобщать… но, в общем, в известной степени — да. С одной стороны, мы иногда слишком рационалистичны, а с другой… какая-то инфантильность, не знаю, а вместе с ней и безответственность — нежелание задумываться над последствиями своих поступков. Ну, или неумение над ними задуматься…
Ника помолчала.
— Как странно, — сказала она. — Вы с моим папой совсем разные люди, а в этом сходитесь. Он тоже считает, что молодежь растет ужасно безответственная… Почему, говорит, такая масса разводов? Потому что выскакивают замуж, ни о чем не думая.
— Разводы не только поэтому, и безответственностью грешит не только молодежь…
— Конечно, — согласилась Ника. — Это папа так считает. Дело в том, что он немножко реакционер, как все родители… Скажи, а твои родители живы?
— Нет, — сказал Игнатьев. — У меня не осталось
— А-а, — сказала Ника сочувственно. — Ужас какой… А ты тоже там был?
— Да. Потом уже меня эвакуировали, мне было пять лет. В эвакуации меня разыскала тетка, в Питер мы вернулись вместе. Мы и жили вместе, она умерла, когда я поступил в университет.
Ника долго молчала, потом спросила:
— Твой папа тоже был археологом?
— Нет, он преподавал математику. Археология мне досталась от тетки — она была историком и вообще большим знатоком античности. От нее и пошло. А чем занимаются твои родители?
— У мамы, собственно, нет никакой специальности, она из-за войны не смогла ничего окончить, она просто работает в одной ведомственной газете. Очень скучно. А папа — инженер, в основном по турбинам.
— На электростанции?
— Нет, он сейчас… в министерстве. Министерство энергетического машиностроения, кажется так.
— Ясно, ясно… У тебя есть братья?
Ника покачала головой.
— У меня был братик, только он умер в войну. Совсем маленьким, грудным. Сейчас ему было бы уже… двадцать шесть лет.
— Да, — сказал Игнатьев, помолчав. — А ты посмотри-ка, нас скоро прогонят и отсюда…
Ника оглянулась — действительно, положение их за это время стало угрожающим. Судя по всему, силы обеих экскурсий соединились и, оставив небольшие гарнизоны на Дозорном утесе и в Консульском замке, готовились теперь со всей мощью неистраченного наступательного порыва штурмовать одну за другой все четырнадцать башен наружной оборонительной стены.
— Да, я думаю, нам лучше убраться самим, — сказала Ника. Пойдем, в самом деле, нужно же посмотреть, что с Мамаем, а то неудобно…
Игнатьев встал и, протянув руку, помог Нике подняться с земли; она вскочила на ноги быстрым гибким движением, но его пальцы не разжались. Так, рука в руке, они и побрели к выходу из крепости. В воротах Ника оглянулась и потянула Игнатьева за руку. Он остановился.
— Ты не брал с собою аппарата? — спросила она, прищуренными от солнца глазами глядя на утес с прилепившейся наверху Дозорной башней. — Жаль. А впрочем, нет! Я все равно запомню это на всю жизнь, а фотография — что-то неживое… Мы еще приедем сюда когда-нибудь?
— Наверное, — сказал он. — Конечно, приедем, Никион.
— Как ты меня назвал? Никион?
Игнатьев смутился.
— Это я как-то думал… по-русски твое имя не имеет ласкательной формы. Мне тогда вспомнилась греческая форма — Никион, от Береники…
— Вероника по-гречески «Береника»?
— Береника — имя древнееврейское, но было распространено в античном мире. По-гречески — Никион…
— Ужасно не хочется уходить, — вздохнула она и еще раз обвела взглядом бурый травянистый холм, неровную линию полуразрушенных стен, тяжелые очертания Консульского замка. Туристы уже овладели мечетью и бесчинствовали на ее плоском куполе.