Кингсблад, потомок королей
Шрифт:
Но когда он заглянул в какой-то переулок, он увидел, что за чистенькими оштукатуренными коттеджами с аккуратным палисадничком перед каждым начинаются такие трущобы, что трудно было поверить, неужели может существовать что-либо подобное в штатах просвещенного Севера: лачуга на лачуге, в три, в четыре ряда, покосившиеся собачьи конуры, в каких ни одна уважающая себя собака не стала бы жить, с обломком железной трубы на крыше. На всем свободном пространстве между лачугами копошились вперемешку собаки, куры и голые коричневые ребятишки.
Ему стало страшно. «Если я превращусь в негра,
И это чувство, что нельзя, невозможно ему стать «цветным», все крепло в нем, когда он проходил мимо закусочной на Бил-стрит и видел в запотевшем окне темные пятна лиц, со злобой обращенных к белому человеку, туристом явившемуся в их трущобную глушь; когда он поравнялся с ночным клубом «Буги-Вуги» и вспомнил, что хозяин его — тот самый приятель Белфриды, сардонический Борус Багдолл, что насмеялся над Кингсбладами в их собственной кухне. Прежде в этом доме помещался магазин; теперь всю витрину занимала морская раковина из позолоченного гипса, а в ней, в венке из серебряных еловых шишек, перевитых ядовито-зелеными лентами, красовалась огромных размеров фотография почти нагой черной танцовщицы.
Эта улица была Нийлу более чужой, чем какая-нибудь итальянская деревня во время войны, и ему казалось, что каждое темное лицо, каждая покосившаяся стена дышит ненавистью к нему, и так будет всегда, и незачем ему было приходить сюда.
Но все это длилось лишь пять минут, пока он медленно шел по тротуару, а на шестой минуте чары рассеялись и он увидел себя среди толпы, ничем не отличающейся от любого сборища благочестивых американских горожан, кроме разве того, что лица тут были более заметно обласканы солнцем.
Это паства доктора Брустера развлекалась воскресными сплетнями и в ожидании, когда колокол призовет их в церковь: благодушные, чисто выбритые мужчины в воскресных костюмах, таких, какие и принято надевать в воскресенье; матери семейств, беспокойно худые или уютно дебелые, с разговорами о том, что пишет из армии сын; мальчики в чересчур тесных башмаках, отмытые до сверхъестественной воскресной чистоты, и девочки, щеголяющие великолепием воскресного наряда; почтенные старцы, на чьих гравюрных ликах запечатлена долгая и праведная жизнь; жизнерадостные младенцы, которые еще не знают, что они негры, и воображают себя просто младенцами.
Половину толпы составляли коренные северяне, и речь их не отличалась от речи любого жителя Миннесоты; они тоже смотрели на Нийла чуть недоверчиво, но он уже не чувствовал себя непрошеным гостем, как перед праздными насмешниками на Бил-стрит.
Баптистская церковь была чистеньким, вытянутым в длину кирпичным строением с нелепой крошечной колоколенкой. В узкие окна, деревянные переплеты которых суживались кверху в робком подражании готике, вставлены были цветные стекла с библейскими текстами. На этом попытки возродить готический стиль оканчивались.
Задребезжал маленький колокол, и мирная толпа устремилась по ступенькам крыльца; Нийл нерешительно последовал за остальными.
Внутри церковь показалась Нийлу больше похожей на масонскую ложу, чем на божий храм. Стены были облицованы сухой штукатуркой, аккуратно прибитой гвоздиками с красными шляпками,
Полной неожиданностью для Нийла, который сам был баптистом, воспитанным в презрении к языческим побрякушкам Рима, явился импровизированный алтарь, покрытый обшитой кружевом скатертью, и на нем крест, украшенный поддельными драгоценными камнями.
Он стоял на пороге в замешательстве, точно больной, впервые очутившийся в приемной незнакомого врача. Вдруг они рассердятся, попросят его уйти? Но служитель, уже спешивший к нему на цыпочках, негр с черным, как черный шелк, лицом, с приплюснутым носом и толстыми губами, улыбался так ласково, словно хотел сказать, что в божьем доме все друзья. На нем был иссиня-серый костюм в елочку — точно такой, как последняя обновка доктора Кингсблада. Он вежливо дотронулся до локтя Нийла, повел его по проходу, остановился, сделал церемонный приглашающий жест, и негритянская карьера Нийла обогатилась новым достижением: он сел между двумя чернокожими людьми, и ему показалось, что это люди как люди.
Слева сидела маленькая женщина, которая все время шевелила губами в торопливой безмолвной молитве и не обратила на него никакого внимания; справа оказался крупный мужчина, черный, как уголь, вероятно, плотник или маляр, который приветливо улыбнулся в ответ на смущенный кивок Нийла.
Он заглянул в отпечатанную на ротаторе программку и удивился, прочтя заглавие проповеди: «Избавление от погибели». Что это будет — какая-нибудь убогая, смехотворная негритянская чепуха, невзирая на пышное, хоть и сомнительное, ученое звание проповедника, или же просто еще одна порция той безвкусной баптистской жвачки, которую Нийл привык потреблять (примерно раз в месяц) с самого раннего детства?
И тут из узенькой боковой двери возле алтаря появился преподобный доктор Ивен Брустер. Он замер в короткой рассчитанной паузе, чтобы обвести глазами всю свою паству, и вопросительным взглядом задержался на Нийле. Но если и была некоторая театральность в его выходе, в следующее мгновенье она уже исчезла; доктор Брустер запросто поздоровался с хором, шепнул что-то подоспевшему служителю (Нийл испугался, уж не на его ли счет) и прошел к кафедре, — духовный пастырь в своем храме, уверенный и спокойный.
Ивен Брустер был человек большого роста с плечами грузчика, черный, как японская лакированная шкатулка, и у него были курчавые волосы, приплюснутый нос, выпяченные губы, покатый лоб — все классические приметы негра с примелькавшихся Нийлу популярных картинок, изображающих, как черный бездельник нападает на доброго белого полисмена. Именно при взгляде на таких, как он, падают в обморок лилейно-нежные белые леди, и хотя Нийл был не столь слабонервен, все же ему стало неприятно, что святыню баптистской веры оскверняет этот борец-тяжеловес, прикрывший свой потертый синий костюм строгими складками пасторского облачения.