Кинжал для левой руки
Шрифт:
— Луана-дари! — шепнула Зоя.
— Если аборигены ее охраняют, — вполголоса заметил Диденко, — то на завтрак этой милой рыбке наверняка поднесут три хорошие отбивные…
Длинное рыбоящерное тело рыбацкого божества было сплошь завешано гирляндами из орхидей, панцирями морских черепах, связками бананов, кокосовых орехов…
Из-за морского горизонта медленно всплыл бугристый шар луны. Капище осветилось, и Шулейко, предвкушавший открытие нового вида китообразных, обнаружил вдруг с изумлением, что из брюха священного Луана-дари торчат два ржавых гребных вала, что бока его украшают ровные
— Подводная лодка! — вырвалось у Шулейко.
— Подводная лодка в степях Украины! — добавил Диденко и покачал головой.
Он первым вскарабкался на корпус, подал руку Зое, затем помог влезть ихтиологу. Вдвоем — моряк и ученый — с огромным усилием провернули маховик, торчавший из крышки входного люка, подняли медный литой кругляк. Направив лучи фонарей в горловину люка, они увидели, что в боевой рубке сидел, привалившись спиной к стволу перископа, иссохший труп человека в полуистлевшем кителе. Руки мертвеца с четырьмя чуть различимыми нашивками на остатках обшлагов прижимали к груди планшетку из растрескавшейся кожи. Диденко снял с головы фуражку.
— Ребята, быстрее! — торопила их снизу Зоя. Она стояла позади рубки и тревожно вглядывалась в заросли. — Кажется, сюда идут…
Шулейко перегнулся в люк, выдернул из рук покойника планшетку, опустил крышку, и все трое скатились с покатого борта в песок.
Барказ, тарахтя мотором, покидал священную бухту Луана-дари.
В каюте «Профессора Шведе» Шулейко попробовал открыть планшетку. Пересохшая кожа развалилась, как скорлупа, и на стол выпала тетрадь с большими буквами «ННМ», тисненными на толстой пробковой обложке. Такие тетради выпускались в начале века специально для моряков-подводников — чтобы всплывали, если лодка погибнет. Шулейко осторожно раскрыл дневник, отчего обложка тут же отвалилась. Пинцетом перевернул он ломкую страницу и стал читать. Сквозь блеклые карандашные строчки покатили волны…
Глава третья. Храм на скале
1914 год. Севастополь догуливал последнее мирное лето. Матросы на ялах состязались в гребле. Экипажу шлюпки, пришедшей к финишу последней, музыканты насмешливо сыграли «Чижика-пыжика».
На Приморском бульваре духовой оркестр штаба командующего Черноморским флотом играл вальс «Майский сон». Офицеры в белых кителях фланировали с дамами в ажурных летних шляпках. Солнце сияло на кресте Владимирского собора, дробилось в зеркальной меди труб, золоте погон, в бриллиантах серег и колье. Город старался забыть о своем военном ремесле. Город старался быть южным курортом, не более того.
Старший лейтенант Михайлов — офицер лет тридцати с небольшой русой бородкой — помог грациозной волоокой девушке сесть в фаэтон.
— На Ипатьеву дачу! — приказал он извозчику и обернулся к спутнице: — Вот увидите, Надежда Георгиевна, брат будет искренне рад нашему появлению. Он доктор и в большой моде. К нему из Киева, Москвы и даже Петербурга едут. Дмитрий практикует таласотерапию — лечение морем. Да-да, представьте себе: море — лучший лекарь! Все эти нервы, мигрени, астмы и прочие городские болезни море развевает, как ветер туман. Поживете
Михайлов и Надежда Георгиевна пробирались меж прибрежных камней по неровной тропе. Глухо шумел прибой.
— В этом вечном биении волн, уверяю вас, — придерживая локоть девушки, говорил Михайлов, — не меньше смысла, чем в нашей людской суете. Море — существо живое: оно дышит, пульсирует, сердится, ласкается, гневается… Наконец, оно неравнодушно к прекрасному. У моряков есть поверье: шторм стихнет, если перед морем предстанет обнаженная женщина. Недаром носовые фигуры старинных парусников делали в виде красавиц с открытой грудью…
Две деревянные резные нимфы поддерживали балкончик двухэтажной дачи, словно бушприт. Это и был загородный дом приват-доцента медицины Дмитрия Михайлова. Легкое ажурное строение утопало в зелени форосских кипарисов.
Веранду с видом на море заливало летнее солнце. За овальным столом весело обедали оба брата (моряк и врач), Надежда Георгиевна и настоятель форосского храма отец Досифей. Приват-доцент — молодой, но уже полнеющий мужчина в белом пиджаке и пикейном жилете — привстал из-за стола и погрозил вилкой в распахнутое окно веранды:
— Активнее, господа, активнее!
Там, в мелководном бассейне, приседали, вздымая сонмы брызг, две тучные купчихи в полосатых купальниках с рюшечками и оборками. Вместе с ними сгонял жир и некий толстяк, придерживающий на лысине кок начесанных из-за ушей волос. Все трое не сводили глаз с гипсовых фигур нагой Психеи и Амура, служивших им немым укором.
Отец Досифей, могучий бородач с крестом на анненской ленте, с благодушной укоризной пожурил Михайлова-моряка:
— Хоть бы в день венчания отложили бы свои опыты!
— Ну как можно отказаться от эксперимента, когда он, собственно, и есть мой главный свадебный подарок?! — воскликнул Михайлов. — Видите ли, Наденька, отец Досифей, сам в прошлом моряк и даже портартурец, любезно разрешил нам установить в своем храме аппаратуру. Конечно, не без риска для своего положения… Но мы, кажется, ни разу не подвели его. Никто о том не знает. Все опыты проводим по ночам. Это наша маленькая общая тайна. Дело в том, что церковь стоит высоко на скале и обращена к морю так, что ее своды, словно огромная каменная раковина, вбирают в себя неслышимые нами звуки…
Все невольно посмотрели туда, где на обрывистом утесе белели стены форосского храма. От его алтарных апсид ниспадала горная круча. Бело-золотая церковь как бы парила над приморским распадком, нет — возносилась в небо со всеми своими пятью куполами и восемью золочеными луковками. То было лучшее в мире место для молитв — между небом и землей. То было еще одно — восьмое, наверное, чудо света.
— Да-да, у моря есть свой голос, — продолжил трапезу и рассказ Михайлов. — Он начинает звучать, когда ветер проносится над волнами. Получается своего рода флейта, которая за сотни миль предвещает, к примеру, дельфинам или чайкам, шторм, непогоду. Наши уши, увы, слишком несовершенный инструмент, чтобы слышать эту флейту. Но вот наше тело, грудь, сердце, череп — все это внимает голосу моря. Впрочем, тут уж судить не мне, а господину приват-доценту, — кивнул Михайлов на брата.