Кипрей-Полыхань
Шрифт:
— Не–ет! — Баба Дуня даже головой затрясла. — Насчет этого мы категорически.
— Тогда чего-либо вкусненького?
— Много ты в нашем магазине купишь! О пряники зубы сломаешь, а маслины мы не потребляем.
— Как же быть?
— Ну а чем бы ты хотела гостей попотчевать?
— Икры бы черной баночку или, лучше, красной. Крабов бы. Цыплят табака. Кофе черного… Ну, торт. Киевский. И котлеты тоже можно — по–киевски. Харчо, солянку сборную… Пельмени еще можно, бефстроганов… Еще бывают кальмары консервированные.
Тут Настя Никитична иссякла.
—
— Давайте я вам помогу.
— Все готово.
— Тогда я пойду оденусь да причешусь.
— Причешись, душа моя, причешись. Только волосы, что в расческе
останутся, не выкинь гляди. Пригодятся…
У бабушек и гости бабушки. Сидели рядком напротив хозяйки: Вера Тьмутараканьевна, Надежда Тьмутараканьевна, Любовь Тьмутараканьевна и Софья Мудреевна. Старушкам давно уже минуло семьдесят, но нужно было очень их не любить, чтоб, не сморгнув, дать им пятьдесят пять. От силы можно было дать пятьдесят три, а то и пятьдесят два.
На столе, вея теплом русской печи, вздымался пирог, какого в наши дни не бывает. Ну а если бывает, так только в Кипрей–Полыхани. В центре пирога имелась продушина. Из нее колечками выбирался белый парок.
У бабушек глаза блестели.
— Цветочный?
— Цветочный! — гордо сказала бабушка Малинкина и повела над пирогом руками, чтоб уберечь от нечаянного сглаза и заодно приглашая отведать.
Что Наста Никитична такого пирога не едала, об этом и речь молчит, но ведь и бабушки–гостьи пальчики облизывали.
Запивали пирог квасом из семи кувшинов. Каждый квасок ударял в носок, да всяк по–своему.
Утоливши гостевой голод, бабушки Тьмутараканихи и особенно Мудреевна затеяли разговор. Насте Никитичне показалось, что затеяли они его неспроста. Насторожилась, но тема была до того непривычная — ушки развесила и забыла думать о себе.
— Спрык–траву надысь искала, — отирая ладошкой рот, первой заговорила Мудреевна.
— Ключ, что ли, запропастился? — удивилась баба Дуня. — В какие двери у вас тут ломиться-то?
— Милая! — слегка возмутилась Мудреевна. — Спрык–трава не только железо ломает…
— А невидимкой тебе зачем быть?
— У нее внучок в медицинский экзамен держит, — чтоб унять спор, сказала Вера Тьмутараканьевна.
— Ну, это другое дело, — успокоилась баба Дуня. — Косу, что ли, ходила ломать? — И пояснила Насте Никитичне: — О спрык–траву коса ломается. Как переломишь, бери охапку травы да и кинь в реку. Вся трава по течению поплывет, а спрык–трава супротив.
— Нет, — сказала Мудреевна. — я за спрык–травой к дятлу ходила, забивала дупло железом. Принес травку, длинноносый. Железо порвал, а травку бросил мне…
— Ездила в город-то?
— Пока нет. Внучок во втором потоке сдает.
— Я сама грех на душу взяла, — призналась баба Дуня. — Зятю одолень–траву добывала. В директора ему захотелось, а знакомств нету. Мужик сам умный, с напором, хваткий,
— А я что-то не знаю одолень–травы, — спохватилась Надежда Тьмутараканьевна.
— В стрелу растет. Цвет красный. И желтый тоже бывает. Корень как бумага хлопчатая. Давать надо, в уксусе подержав. В былые времена воины одолень–траву искали. К конскому сиденью добра. В гриву коню вплети — какая бы сеча ни случилась, из седла не выскочишь. Ну и власть травка дает, честь и всякую победу. Только в чистоте надо держать, в воске. А срывать траву нужно приговаривая и через серебро или через золото.
— А чего говорить?
— Да обычное, что на Ивана Купалу говорим: «Рву я, раба, от травы цветочки, от земли коренья, на что они полезны, но то их и рву»,
— Помогло зятю-то? — спросила Мудреевна.
— Да чересчур! Только наладил дело на производстве, его — хлоп! — в трест перевели, бумажками шуршать, а на производстве все по–старому пошло.
— Да–а! — раздумались Тьмутараканьевны, а Мудреевна поглядело на раскрывшую роток Никитичну и подмигнула ей:
— Тебе снадобье от загара не нужно? Средство верное. Смешай сок желтой дыни с бобовой мукой, помажься в жару — беленькая, как лебедушка, будешь.
— Спасибо, — сказала Настя Никитична, — я люблю загорать, чтоб зубы блестели.
— Ты лучше научи ее, как ночью видеть, — сказала Любовь Тьмутараканьевна.
— Сама, что ль, не учена?
— Мы все учены, да каждый на свой лад. У нас в семье глаза и лицо кровью летучей мыши мазали.
— Ну и у нас тоже, — передернула плечами Мудреевна, — только мы еще сала белой змеи добавляли, чтоб заодно и клады видеть.
— Для кладов лучше всего сырое сердце ворона съесть! — возразила баба Дуня. — А бывает, клад в виде зайца бегает. Вдаришь его наотмашь, он и рассыплется серебром.
Мудреевна мечтательно улыбалось.
— Нет, бабы! Самое верное средство злато–серебро добыть — это самой высидеть змея.
— А вы… пробовали? — не удержалась, спросила Настя Никитична.
Лицо Мудреевны озарило воспоминание.
— Раздобудь петушиное яйцо, положи его под мышку и носи, пока не проклюнется. А красив же он, змеюга! Летит, искры сыплет. Перед окошком твоим в кольца вьется, коли знает, что глядишь, ждешь. А уж любит! Однако настороже надо быть. Испепеляет, бабы! Уж так испепеляет! Чтоб совсем чуркой не стать, в печь его надо спящего кинуть. Когда золота натаскает.
— И вы?.. — Настя Никитична захлопала ресничками.
Бабушка Малинкина нарочно раскашлялось, замахала руками.
— Батюшки! Мед забыла поставить, который с семидесяти семи цветов!
Отведали меда, подобрели. Видно, угощение это было и для Кипрей–Полыхани редкое. Мудреевна взгрустнула вдруг:
— Анисью, покойницу, вспомнила. Медом ее поминали на днях.
— Медаль у нее была, и, говорят, первостепенная: «За отвагу». Почти орден! — подхватила разговор Любовь Тьмутараканьевна.