Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.11
Шрифт:
– Почти, – сказал Павлыш.
– До конца не могут понять друг друга даже очень близкие люди. Мы же с вами знакомы всего час.
– Так, значит, вы отказались от литературы? – спросил Павлыш.
– Да. И уехал сюда. Любое из предложений, которые сделала мне Академия наук, было выражением несправедливости. Я предпочел их удивить. – И профессор усмехнулся. Потом спросил: – Ну и как вам Тентетников?
– Кто?
– Тентетников. Могли бы вы предположить в свете всего, что мы знаем, что Улинька поедет за ним в Сибирь?
– Тентетников? – повторил Павлыш, чувствуя, что время от времени совершенно не понимает профессора.
– Так вы читали «Мертвые души» или не читали их?
– А… Тентетников?..
– Я так давно читал, – сказал Павлыш виновато. – Так давно. Еще в школе. И совсем смутно помню Тентетникова…
– Так, – сказал профессор, пронзая Павлыша уничтожающим взором. – Конечно, в школе… давно. Вы не могли читать о том, как Тентетникова выслали в Сибирь, молодой человек. Не могли, потому что Гоголь написал эту главу за десять дней до смерти, а за девять дней он весь второй том «Мертвых душ» сжег. Так-то.
– Конечно, – вспомнил Павлыш. – Конечно. Простите, профессор.
Теперь он понял, кого напоминает ему профессор. Гоголя. Не такого элегантного, светского, что стоит на Гоголевском бульваре, а того, грустного, настоящего, что сидит у Суворовского бульвара. Да, да, конечно, Гоголь сжег второй том. Он был при смерти и попал под влияние священников.
Павлыш обрадовался, что память его все-таки не подвела.
– Значит, второго тома нет?
– Нет, – отрезал Ниц. – А теперь откройте книгу. Смотрите в оглавление!
«Том первый, страница три…» – было написано в оглавлении. «Том второй…»
– Вы, – сказал Павлыш, – вы нашли рукопись? И опубликовали ее?
– Почти, – ответил профессор. – Почти.
– Но как же вам это удалось?
– Что же, – сказал профессор, вгрызаясь в зеленое и явно кислое яблоко. – Можно рассказать. Главная черта моего характера – стремление к справедливости…
Профессор задумался, глядя прямо перед собой очень светлыми прозрачными глазами. Павлыш не торопил его.
– Меня всегда волновали проблемы исторической справедливости, – продолжал Ниц. – И всегда возмущало, если она заставляла себя ждать. Историческая справедливость – а в литературе ее действие наиболее обнажено – не всегда успевает появиться на сцене до закрытия занавеса. И если появляется, то порой может показаться, что она уже не нужна. И вот в таких случаях наш долг, долг потомков, помочь ей. Можно гнать и уничтожать писателя или поэта. Можно убить его. Но обязательно наступит день, когда его слова победят врагов. Это закон, аксиома. Знали бы мы что-нибудь о князе Игоре – одном из ничтожных князей рядом с такими гигантами, как Андрей Боголюбский или Владимир Мономах? Нет, не знали бы. А не исключено, что он с высокомерным презрением относился к жалкому писаке – автору «Слова о полку Игореве». Может, даже приказал казнить его, в княжьей своей гордыне полагая, что этот поэт его скомпрометировал. А вот оказывается, что «Слово» куда важнее для нас, чем дела и мысли князя. Что и остался он в истории лишь благодаря «Слову». На этом примере мы видим сразу и действие исторической справедливости, указавшей на действительное соотношение в системе «князь – поэт», и также ограниченность ее действия, потому что имени поэта она нам не подарила.
– Но я слышал… – начал Павлыш.
– Совершенно верно, – профессор поднял вверх указательный палец. – Вы хотели сказать мне, что сегодня историки не так беспомощны перед временем, как сто лет назад. Что Институт времени планирует экспедицию в двенадцатый век, чтобы узнать, кто написал «Слово», и найти его первоначальные списки. Вот об этом я и хочу сказать. Здесь содержится моя радость и моя трагедия. Радость, что я могу приобщиться к тем, кто может не только искать, исследовать, но и помогать
Профессор поперхнулся, и Павлышу пришлось встать и как следует хлопнуть его по спине.
– Спасибо. Оставим Дантеса. Возьмем другой случай. Гоголь в конце жизни попадает под тягостное и мрачное влияние священника Матфея. Матфей уговаривает его бросить литературу, поститься, уйти в монахи. Матфей глуп и фанатичен. Но психика Гоголя надломлена неудачами, разочарованием в друзьях. И вот Гоголь – умница и человек, не чуждый житейских радостей, любитель славно поесть, – становится аскетом. Он молится, читает нелепейшие жития святых, едет в Иерусалим. Но не может отказаться от одного. Он не может перестать писать. «Не писать для меня совершенно значило бы то же, что не жить», – говорит он. И продолжает работать над «Мертвыми душами». И почти кончает второй том. Люди, которым он читал главы из книги – Шевырев, Толстой, Смирнова, Аксаков, – уверяют, что это были гениальные страницы. Казалось бы, Гоголь победит. Но побеждает отец Матфей. После его последнего приезда Гоголь униженно благодарит его, клянет себя за жестокосердие. За девять дней до смерти он сжигает все свои бумаги, в том числе «Мертвые души» – плод многих лет работы. И перестает принимать пищу, перестает двигаться. Умирает, потому что подчинился отцу Матфею, но не смог жить без литературы. Это страшная трагедия. И знаете, что сказали после смерти Гоголя те, кто направлял руку Матфея? Митрополит Филарет прослезился и заявил, что следовало действовать иначе: «Следовало убеждать, что спасение не в посте, а в послушании». Чувствуете, какое лицемерие?
Профессор соскочил со стула, и Павлышу пришлось поддержать его, чтобы он не ударился обо что-нибудь в порыве гнева.
– Он же сам говорил: в послушании. А что сделал Гоголь? Послушался. А знаете, что сказал о Гоголе епископ Калужский? «Он просто сбившийся с истинного пути пустослов».
Профессор дышал глубоко и часто.
– Убийцы всегда находят удивительно подлые слова, – сказал он наконец. – Они даже снисходят до крокодильих слез. Но им не должно доставаться места в истории!
– Но как же вам удалось найти рукопись? – спросил Павлыш, чтобы отвлечь профессора от горьких мыслей.
– Как? С рукописью было не очень сложно. Просто понадобилась моя настойчивость. И все. Мы не можем воскресить Пушкина, потому что его смерть от пули Дантеса – исторический факт. Мы не можем спасти Гоголя. Хотя мы должны мстить и карать… Нет, что я говорю. Ладно… да, о рукописи. Если она сгорела, то для нас, могущих путешествовать во времени, ее гибель не окончательна. В общем, я правдами и неправдами получил разрешение на поездку в 1852 год, попал туда за несколько дней до сожжения рукописи. Само путешествие было нетрудным. Труднее готовиться к нему. Я должен был полностью вписаться в то время. Ну а на месте я узнал, как выглядят рукописи, достал их на ночь и переснял. Гоголь спал. Его слуга-мальчик, тот самый, что отговаривал его жечь бумаги, так трогательно повторял: «Зачем вы это делаете? Может, оне пригодятся еще», его слуга тоже спал. Меня никто не видел. Вот и все. И в результате я здесь.
– Ничего не понимаю, – сказал Павлыш. – Вы ведь докладывали на конгрессе, писали послесловие. Почему вы здесь?
– По собственной воле, – сказал профессор. – Мне предложили выбирать между несколькими постами вне Земли.
Павлыш понял, что профессор недоговаривает. Но не стал спорить.
– Сейчас дело не в этом, – сказал профессор. – Я рассказал вам всю историю, потому что нуждаюсь в вашем сочувствии и в вашей помощи. Мне необходимо попасть на Землю.