Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.3
Шрифт:
— Причем тут интересно или неинтересно! — крикнул Шубин. — Мне непонятно, что вы здесь делаете! Идите домой!
— Я сейчас пойду, вы не волнуйтесь.
— Неужели вы думаете, что я скрою это в Москве? Что это вообще можно скрыть?
— У нас все можно скрыть, — сказал Борис. — И лагеря, и выселение народов… все.
— Но это было раньше, теперь все изменилось.
— Изменилось, да. Поэтому мы еще разговариваем, и я еще надеюсь. Но механика сокрытия осталась. Надо только отрапортовать, что случилась авария, есть человеческие
Ъ1-Ъ0 Но, может, они поняли? — неубедительно сказал Шубин.
— Поняли? — Борис громко, деланно засмеялся, как в плохом театре. — Ха-ха-ха! Горбатого могила исправит! Вы думаете, чем они занимаются?
— Как и любой штаб во время бедствия, — сказал Шубин. — Есть какие-то правила, неподвластные даже тем, кто этим занимается. Там, конечно, суматоха, неразбериха, но они стараются что-то сделать.
— Они стараются сделать так, чтобы не сесть в тюрьму, вот что они стараются сделать.
— Как вы видите, здесь в основном армия.
— Армия, потому что ее вызывают делать черную работу. Солдатики убирают трупы, а потом будут травиться, очищая озеро. Им прикажут, они сделают. А генералы будут обедать вместе с Силантьевым и Гронским и обсуждать, как сделать, чтобы империалистическая пропаганда не подняла шума, чтобы народ не испугался, чтобы великие свершения не скрылись за темным мраком отдельных недостатков.
— Даже если вы правы, Борис, — сказал Шубин, — то сейчас они уже бессильны.
— Почему же? — Борис сунул пятерню в спутанную шевелюру, пальцы запутались, он с остервенением дернул руку, чтобы освободить.
— Слишком велики жертвы. Этого не скроешь.
— А что вы знаете о том, что уже скрыли? Вы даже о Чернобыле узнали не сразу и не все, хоть он так близок к Киеву. А ведь купленные профессора и академики пели по телевизору, что опасности нет и жертв почти нет… У нас два года назад на Сортировочной цистерны рвануло — домов двести разрушено, народу перебило… а что вы об этом слышали? МПС отрапортовало, и в Москве согласились. Неужели вы не понимаете, что никому не нужны несчастья? От них портится настроение.
— Тогда мы с вами ничего не сможем поделать.
— И пускай моя жена погибла, да и Бруни тоже? И еще люди? Может, вы провели ночь у бабы и ничего не заметили? Вам хочется поскорее в Швейцарию? В следующий раз они рванут так, что и от Швейцарии ничего не останется. Достанут вас, достанут, честное слово даю!
Борис поднял руку и вопил. Он вопил как какой-то древний еврейский пророк в пустыне, он готов был пойти на костре, и отблески его, порожденные усталым воображением Шубина, поблескивали за спиной.
— Я не провел ночь у бабы, — сказал Шубин. — Я был в гостинице.
Он вяло показал
— Тем более, — сказал Борис. — Ни черта вы не видели.
Шубин понял, что спорить с ним бесполезно, нельзя с ним спорить. Он имел монополию на высшее страдание. А впрочем, и право.
— Хорошо, — сказал Шубин. — Мне очень грустно, что у вас такое несчастье…
— Дело не в моих несчастьях. Дело в будущих несчастьях! — закричал Борис, как учитель, отчаявшийся вдолбить тупым ученикам элементарную теорему.
— Что я могу сделать?
— То, о чем мы просили вас вчера. И вы должны это сделать ради памяти о Бруни, обо всех… Вы возьмете все документы — и все, что писал бруни, копии наших писем, выкладки, прогнозы… и то, что написал я сегодня на рассвете. Я писал возле тела моей жены. Вы понимаете? И вы отдадите все прямо в ЦК, прямо Генсеку — как можно выше. Пускай это будет набат.
— Понимаю, — сказал Шубин, голова просто разламывалась от этого надрывного крика. Жутко неприятный этот Борис, физически неприятный. Но у него правда, если бывает много правд, то у него более важная правда.
— Возьмете?
— Возьму.
— Тогда вам нужно как можно скорее отсюда вырваться. Пока не оцепили город. А может быть, они его уже оцепили.
— Как выбраться?
— Я скажу.
— Почему не сейчас?
— Но мне нужно принять меры. У меня нет с собой писем. Не могу же я носить их с собой по городу, где меня каждая собака знает! Они за мной будут охотиться, если уже не охотятся. Они подозревают.
Шубин хотел сказать, что сейчас никому нет дела до Бориса, но понимал, что этим вызовет лишь очередную вспышку крика.
— И что вы предлагаете?
— Через сорок минут я снова буду здесь. В этом автобусе. Добро? А вы где-нибудь укройтесь. Не надо, чтобы вас видели. Где ваш чемодан?
— Сгорел.
— Ах да, конечно. Ну ничего, вы еще новый купите, в Швейцарии.
— И сдалась вам эта Швейцария!
— Ладно уж, мне ее не видеть как своих ушей. Я пошел. А вы не суйтесь.
— Не сидеть же мне здесь все время.
— Лучше сидеть.
— Я должен как можно больше собственными глазами. Нет ничего глупее, чем отсиживаться. Я могу там пригодиться.
— Вы? Им? — вставил Борис с сарказмом. — Чтобы вас прихлопнули?
Борис подошел к двери автобуса и с минуту оглядывался, как в детективном фильме, нет ли за ним слежки. И если бы кто-то посмотрел в ту сторону, наверное бы, уверился, что видит злоумышленника.
Шубин не стал ждать, пока Борис, пригибаясь изображая из себя злоумышленника, убежал с площади. Он спрыгнул из промерзлого автобуса на снег, и ему показалось, что снаружи чуть теплее, чем в машине. Он сунул руки в карманы аляски, надеясь отыскать там сигареты, но нащупал только банку с растворимым кофе. Чего же Эля не вынула, подумал он. Лучше бы вынула и положила сигареты.