Кира
Шрифт:
– Елена, ты забыла, что его брат – не тот человек, который захочет тебе помогать?
– Знаю, я всё знаю, но я не могу больше смотреть на вашу беспомощность. У нас нет времени ждать, поймите это, наконец, ребята. Там, – она ткнула пальцем куда-то в пространство, – там всё делается очень быстро. Мы же это знаем.
Рим взял руку Елены, пытаясь её успокоить:
– Послушай…
Но Елена, резко повернувшись, освободила руку и, сверкая глазами, выкрикнула:
– Вы, вы просто трусы! Да, трусы! Вы боитесь высунуться из вашего райка, сидите,
Кира, побледнев от этих беспочвенных оскорблений, резко распахнув дверь перед возбуждённой Еленой и, сдерживая волнение, сказала:
– Уходи!
Елена резко треснула дверью так, что зазвенели стёкла. Кира и Рим стояли ошеломлённые этим неожиданным выпадом подруги.
Обсудив ещё раз все «за» и «против», они решили всё же поехать к ректору института и обратиться к нему за помощью.
Артём
Артём сидел в машине между двумя мрачными личностями в штатском и лихорадочно думал: «Что случилось? Откуда это наваждение? Где и когда я сказал что-то крамольное? И что именно?»
Всё, что происходило у него в комнате, когда эти люди так неожиданно нагрянули в дом, было похоже на жуткий сон. Они с мрачной деловитостью копошились, что-то искали, выворачивая наизнанку все вещи в доме. Какие-то книги откладывали в сторону, другие летели на пол, где и так уже всё валялось вперемешку: краски, тетради, книги, наброски, кисти. Артёму казалось, что всё это происходит не с ним, а он только сторонний наблюдатель.
Извечная его готовность защитить кого бы то ни было уступила странному ощущению обездвиженности.
«Это же сон, страшный сон. Это не может быть реальностью», – думал Артём. Хотелось бежать, убежать отсюда, но ноги стали ватными, их было никак не оторвать от пола.
А из шкафа всё летели и летели листки. Что это? Ах, да, это же недавно им переписанные стихи Марины Цветаевой.
Один из мрачных типов поднимает листок… читает… делает знак второму. Тот видимо числился интеллектуалом и должен был оценить, не являются ли эти стихи крамольными. Он читает… усмехается…
– Как это понимать? «Думали – человек! И умереть заставили. Умер теперь, навек. Плачьте о мёртвом ангеле».
Артём пожимает плечами:
– Просто стихи.
– Сам вижу, что стихи, но чьи?
«Интересно, знает ли он, кому принадлежат эти строки?» – думает Артём и спокойно говорит:
– Поэт какой-то, я уже не помню.
Листки исчезают в папке.
– Ничего, вспомнишь! – холодно обещает «интеллектуал» в штатском.
Машина замедлила ход. Артём успел заметить, что они подъехали к высоким воротам, которые медленно открывались, обнаруживая узкий проезд, зажатый с двух сторон серыми стенами высоких построек.
«И распахнулись врата ада», – подумал Артём.
Знать бы ему в тот миг, как близок он был к истине.
В длинном
«На Голгофу не ходим мы сами.
На Голгофу несут нас вперёд ногами…»
В кабинете, куда ввели Артёма, сидел маленький служащий с какой-то большой смешной лысиной, неровно разъехавшейся по голове. Розовые большие уши оттопыривались как у детей. Весь вид этого старательно пишущего человечка оставлял впечатление уютной домашней обстановки. На секунду он оторвался от листка и глянул на Артёма сквозь сидящие на самом кончике носа очки, ткнул пальцем в сторону стула, предлагая сесть, и вновь зацарапал пером по бумаге.
Артём огляделся. Кабинет чистенький и, как положено, на стене прямо за спиной пишущего висел огромный портрет Сталина. В углу кабинета, ближе к окну, мягко подсвеченный светом лампы, стоял гипсовый бюст Ленина.
«Хорошая работа», – подумал Артём. – «Необычное для каменных изваяний живое и мягкое выражение лица».
Где-то в углу по-домашнему бормотало радио. Оглядывая кабинет, Артём, успокоившись, расслабился.
– Ну, молодой человек, против кого воюем? – вопрос прозвучал неожиданно, нарушив тишину кабинета.
Артём понял, его убаюкивали, чтобы, расслабив, сделать уязвимым. Растерявшийся человек обязательно наделает глупостей. Он не стал торопиться с ответом.
– Ну что, испугался? Значит, совесть действительно не чиста, а?
Маленький и теперь уже совсем не безобидный человечек с огромной лысиной, похожей на тонзуру иезуита, откинулся на спинку стула.
– Отчего же не чиста, – медленно ответил Артём, – с совестью у меня всё в порядке: никого не обманул, не украл, не убил. Мне скрывать нечего.
Покачавшись на стуле, хозяин кабинета внимательно оглядел Артёма.
– Отца помнишь?
Отец… Как не хватало его Артёму. Как часто ночами он вёл с ним, незримым, диалог. Он всегда примерял свои поступки к оценке отца. Помнит ли он его?! Тот роковой выстрел изменил жизнь Артёма. Он никогда не мог понять, почему отец покончил с собой. Его отец, который так любил жизнь, который радовался всему живому, всему, что проявляло признаки сознательной деятельности. Его отец, однажды приложив дуло револьвера к виску, нажал на курок.
Артём смотрел на этого человечка, на его оттопыренные уши: «Почему он спрашивает об отце? Какое он имеет право прикасаться к памяти отца?!»
– Да, я помню своего отца.
Чиновник сделал паузу.
– Да, – продолжал он после короткой паузы, – это был настоящий революционер! Он до революции распространял газету «Искра» среди рабочих и делал это очень профессионально. Вёл рабочий кружок и создавал рабочие отряды, готовя их к восстанию. Ты знал об этом?
Артём знал. Он знал даже больше, чем предполагал этот сидящий напротив чиновник. Он знал, что отец не переносил насилия и выступал против политических убийств.