Кирилл и Мефодий
Шрифт:
Получалось, что они, оказывается, до сих пор видели и знали мир только с одной стороны. С той, какая для них была удобна, привычна и более-менее прилична. Они вовсе не знали жизни в её ужасающей раздвоенности. Они до сих пор не догадывались, что торговля людьми до такой степени переполняет мир. Они-то думали, что совершают богоугодное дело, заботясь то в одном, то в другом месте земли о выкупе, об освобождении узников. И они даже старались, чтобы их поступки становились видны и служили примером для сильных мира сего. Но здесь, на громадном венецианском рынке рабов они вдруг обнаружили, что все их старания по-фарисейски жалки перед
Что там недавние попечения братьев о девятистах пленниках! Венеция каждый день выставляет на торги многие тысячи. Скорее всего, те несчастные, о ком они хлопотали, уже снова за решёткой и уже снова выгодно перепроданы здесь, в ласковой, радушной, обольстительной и похотной Венеции. А отсюда уже погружены в другие трюмы, отправлены в Испанию. Там самых крепких мужчин снова перепродадут и высадят на африканский берег, а уж дальше — кому куда: в наёмные корпуса при дворах мусульманских шейхов или, прикованными цепями, за вёсла гребных судов…
Венецианский рынок, жадно и блудливо раздувая ноздри, заглатывает живой, пахнущий острым потом товар, прибывающий отовсюду. Но больше всего, под общим именем скифы, здесь выставляются славяне самых разных племён и земель.
Торговцы при виде Мефодия и Константина по-свойски улыбаются, определяя в них жадных греков, подыскивающих недорогую домашнюю прислугу. При этом и на их учеников поглядывают с циничной прикидкой, как на склавинов, недавно выкупленных и сносно приодетых по случаю прогулки их господ по торговым рядам. Скиф, он же славянин, он же варвар, он же раб, — всё одна порода, одна масть! Иной мерки тут и знать не желают.
Без труда определяют породу работорговцев и братья. Не удивляются уже, что тут толчётся так много иудеев. Что ж, как и ювелирные занятия, перепродажа невольников — их повсеместный промысел — от Золоторожской бухты до Евфрата, до Херсона и Хазарии. Но как не возмущаться, что тем же постыдным барышом занимаются и выкресты, а то и прирождённые христиане. Нет, для таких Христос ещё не приходил в мир.
Коренные венецианцы величаются тем, что их город освятил когда-то своим пребыванием сам евангелист Марк! Но будто и слыхом не слыхивали они о срамной славе Венеции-работорговки.
Неужели и вся западная церковь молчит о творящемся зле? Нет, не молчит, — подсказывают самые совестливые из горожан, — не молчит! Тот же лионский архиепископ Агобард не молчит, протестует. Это через его владения скрипят дальше на запад караваны с живым товаром, и потому Агобард уже не раз, не два в своих посланиях осуждал еврейскую торговлю рабами. И с земель франкского королевства поступают в Венецию предупреждения: впредь не принимать, не продавать здесь рабов, поставляемых с севера. Но как же не продавать, если сам покойный король Людовик Благословенный щедро раздавал еврейским купцам охранные грамоты?
…Воспользуемся снова правом на исторические аналогии. Как и в случае с Данте, целых пять столетий отделяют жизнь и произведения его современника Петрарки от эпохи солунских братьев. Под стать автору «Божественной комедии»
«Откуда недавно морем годовые запасы хлеба везли в Венецию, оттуда идут корабли, гружённые рабами, коих продают несчастные родители, голодом понуждаемые. Диковинного вида толпы мужчин и женщин наводнили скифскими мордами прекрасный город подобно тому, как прозрачную воду мутит неистовый поток. И коли не нравилась бы толпа сия покупателям более, чем мне, коли не услаждала бы их взоры более, чем мои, не наполнял бы мерзкий народ узкие улицы, не поражал бы привыкших к красивым лицам приезжих, а в своей Скифии, вместе с Голодом, тощим и бледным, в покрытом каменьями поле, где помещает его Назон, по сей день рвал бы ногтями и зубами скудные травы».
Любил Петрарка сильные образы! Его «скифские морды» прямо-таки звероподобны в их повадке кормиться травой с помощью зубов и когтей. Его утончённому вкусу, воспитанному на любовании красивыми лицами, претит мутный поток варварской человечины. Ему обидно за прекрасную Венецию, наводнённую мерзкими дикарями, которые своим видом когда-то давным-давно оскорбляли ещё и ссыльного Овидия Назона, автора «Науки любви». Петрарка даже мягко укоряет венецианских торгашей и покупателей за то, что их вкус не столь изыскан, как у него, поэта-гуманиста. Но, похоже, никакого урона не будет нанесено утончённым понятиям ранимого поэта, если мысленно перенести Петрарку на 500 лет назад, в IX век. Что по сути изменится в его оценках, в его откровенном лексиконе от такого перемещения? Всё та же вокруг лучезарная, радушная, сладостная Венеция, всё те же оскорбляющие её облик «скифские морды», всё те же жадные вездесущие купцы, любующиеся своим добром — цепкими зубами, крепкими руками-ногами…
У исследователей накопилось несколько версий на тему о подлинной цели прибытия солунских братьев в Венецию. Приведённая выше строка из «Жития Мефодия» — «трем летом ишедшем возвратиста ся из Моравы» — вроде бы подсказывает: у братьев было намерение возвратиться вполне, насовсем. При таком их настроении дело оставалось бы лишь за малым: рукоположить в священство моравских учеников. И тогда все условия их миссии будут соблюдены сполна.
По одной из версий, достаточно было им сесть в Венеции на судно, следующее до Константинополя, где и совершить в патриархии чин рукоположения моравских славян. Тогда не понадобится тратить время на поездку в Рим.
Надо сразу сказать, что такой, по внешности простой и прямой ход меньше всего соответствовал намерениям братьев. Хотя бы потому, что письмо папе Николаю с сообщением о их готовности привезти в Рим мощи священномученика Климента, обнаруженные в окрестностях Херсона, уже было, как мы предполагаем, осенью 867 года отправлено адресату. Крайней неучтивостью с их стороны было бы теперь, не дождавшись положительного ответа папы, отбыть на Босфор.