Кирза
Шрифт:
Уволились последние старики-осенники, опустели многие койки. Строй наш поредел сильно — людей мало, из нарядов не вылазят.
Особых послаблений пока не чувcтвуем. Как летали, так и продолжаем. Да и старые были, как оказалось, людьми спокойными. С сентября почти и не трогали нас.
Зато теперь разошлись вовсю черпаки, весенники.
Но появилось ощущения чего-то необычного, важного. Полгода за спиной — даже не верится.
Не только смена времени года. Кое-что поважнее.
Иерархическая
Этой ночью нас будут переводить в шнурки. Шнурков — в черпаки. Черпаков — в старые.
Со дня на день ожидается прибытие нового карантина — духов.
Происходит перевод так.
Нас поднимают где-то через час после отбоя и зовут в сортир.
Холодно, но мы лишь в трусах и майках. Как тогда, во время «присяги».
Но перевод — дело совсем другое. Желанное.
Его проходят все, или почти все.
Больше всего последний месяц мы боялись, что за какую-нибудь провинность оставят без перевода. Тогда все — ты чмо, последний человек, изгой. Любой может тобой помыкать.
Среди шнурковского призыва есть один такой — по кличке Опара, из «букварей». Когда-то он уверовал в слова замполита о том, что необходимо докладывать обо всех случаях неуставщины, и тогда ее возможно искоренить.
Доложил. Двое отправились на «дизель», в дисбат.
Всю службу Опара проходил застегнутый наглухо, бесправный и презираемый. Не слезал с полов — руки его были разъеты цыпками и постоянно гноились.
В глаза он никому не смотрел. Питался объедками с кухни.
Больше всего его гнобил свой же призыв.
У окна стоят Борода, Соломон, Подкова и Аркаша Быстрицкий, тоже черпак, прыщавый весь, с мордой мопса.
Вернее, они уже не черпаки. Старики.
Переводили их мы — били ниткой по положенной на задницу подушке восемнадцать раз и орали со всей дури: «Дедушке больно!» Теперь их черед. Но порядок иной.
— Кто первый? — щелкает в воздухе ремнем Борода.
Блядь, страшно.
— Кирзач, давай ты! — Соломон указывает на ряд умывальников.
Подхожу к умывальникам, вцепляюсь в одну из раковин и наклоняюсь.
— На, сунь в зубы, — Аркаша протягивает с подоконника пилотку.
Пилотка вся влажная и жеваная — до нас здесь переводили шнурков.
Мотаю головой.
Хуже всего ждать.
Смотрю в пожелтевшее нутро раковины и стараюсь не думать ни о чем.
Борода разбегается и…
— РАЗ!
Я еще не успеваю почувствовать боль от ударившей меня бляхи…
— ДВА — это Соломон.
Блядь!
— ТРИ! — Аркашин голос.
Пиздец. Только половина!
— ЧЕТЫРЕ!
Хуй знает, кто это был. Пиздец. Пиздец. Пиздец.
Орать нельзя.
— ПЯТЬ!
Все. Почти все. Суки, давайте… Дергаться нельзя. Нельзя.
Борода, сука, медлит, наслаждаясь моментом.
Разбегается.
— ШЕСТЬ!
Жмут
Кивком головы Борода отпускает меня, и, подволакивая ноги, я бегу в тамбур крыльца.
Дневальный у выхода, из «мандавох», отрывается от газеты и понимающе ржет.
В тамбуре темно. Стягиваю с себя трусы и прижимаю зад к холодному кирпичу.
Бля. Бля. Бля.
Я — шнурок.
Бля.
Влетает Кица и прилепляется к стене рядом со мной. Даже в темноте видно, какое у него белое лицо.
Меня начинает колотить смех:
— Кица, тебе по жопе кистенем молотить надо, чтоб почувствовал что-нибудь!
Кице не до шуток. Смотрит молча и зло.
— Не злись, ладно! — хлопаю его по плечу.
Холод здорово помогает, и когда к нам вбегает Гончаров, Кица вдруг начинает ржать.
Постепенно нами заполняется весь тамбур.
Мы гомоним и машем руками.
Входят старые.
— Э, э! Шнурки! Ну-ка, потише, бля! — Аркаша угощает нас куревом.
Борода объясняет правила:
— Теперь вы не бойцы. Шнурки. Звание не ахти какое, но заслуженное. В столовой и на работах можете расстегивать крючок. За ремнем можете сделать складку — не как у нас, а поменьше. Поскромнее.
— Пока не придут новые бойцы, вы все равно самые младшие. Придут во взвод молодые — вы за них отвечаете. Учите их всему, чему вас учили. Если молодой тормозит — пизды получаете оба. Самим пиздить бойцов вам не положено — если что, обращаться к нам. Особенно вы двое! — кивает на Черепа и меня Борода. — Гулю отмудохали, так он до сих пор вздрагивает, — подмигивает он Соломону.
— Кстати, — говорит Подкова. — Гулю в старые не перевели. За то, что ответ тогда не дал. До бойца свои же опустили. Вот так.
История та, хоть мы с Черепом никому не рассказывали, облетела всю часть и обросла слухами. На нас приходили посмотреть из других рот.
Одобряли далеко не все, даже наезжали. Но Борода нас отстоял.
Боялись в части нашего сержанта. Силы его, хитрости. Непредсказуемости его боялись.
Опасен был Борода, как медведь. Никогда не знаешь, что у него на уме.
Погода портится с каждым днем.
С ужасом думаю о предстоящей зиме. Она не за горами. Заморозки сильные уже. Трава под сапогами хрустит. Лед в лужах не тает до обеда.
В казарме, по утрам особенно, колотун. За ночь по нескольку раз в сортир бегаешь отлить. Вылезать из худо-бедно нагретой койки не хочется, но до подъема не дотерпеть. На утреннем построении стоят, обхватив себя руками для тепла.
Правда, потом так загоняют с зарядкой и уборкой, что вспотеешь не раз. Особенно хреново, когда в казарме Соломон и Аркаша. Большие любители накидать окурков и объедков под койки, а поутру устроить «зачет по плаванию».