Кисейная барышня

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

– - Да, видела... Отец очень постарел и вообще изменился,-- уклончиво ответила Зиночка, задетая этим вопросом: в ней глухо прозвучала ревнивая нота.

– - Я так...-- извинялась Дарья, краснея.-- Не подумайте чего-нибудь дурного, барышня... Мне только показалось тогда, что они как будто не в себе... не такие, как прежде были.

– - И мы с тобой тоже не такия...

Это замечание Дарьи пришло на ум Зиночки уже после, когда у нея в первый раз мелькнуло страшное подозрение, именно, что отец ненормальный человек. Зиночка, несмотря на свою проницательность, не знала только одного, что каждый вечер, когда в доме зажигался огонь, на улице боязливо кралась чья-то тень, и эта тень целые часы наблюдала в окна, что делается в доме. Но, о чем не догадывалась девушка, то чутьем знала женщина. Дарья каждый вечер выносила ужасную пытку: она знала, что это он, Игнатий Павлович, бродит около своего разореннаго

гнезда.

XIV.

В дневнике Зиночки мы читаем:

"Давно я не писала, а сколько с того времени воды утекло... Сейчас стоит весна, т.-е. наша поздняя северная весна, которая, как бедная девушка, надела к празднику самое лучшее платье. Да, много цветов, особенно в поле, там за городом, куда я хожу гулять вместе с папой. Такие все бедненькие полевые цветочки, которым далеко до оранжерейных, но зато сколько родного и грустно-поэтическаго в этих наших цветах с их бледными красками и слабым ароматом. Мне иногда кажется, глядя на них, что это -- живые глаза и земля смотрит ими на небо... Мы живем попрежнему, и мне стоит большого труда отвлекать папу от стремления увидеть мать или Милочку. Он тоскует и утешается только своими несбыточными надеждами и проектами; я не желаю отнимать у него этой последней надежды и часто лгу с совершенно спокойным лицом. Что делать? Приходится лгать даже самой себе... Ах, как это тяжело!.. Человек создан из противоречий, как материю ткут из разноцветных ниток... Раньше я думала о других, а теперь приходится думать о себе, не из эгоизма,-- нет, а из более худшаго чувства, котораго я не умею даже назвать. Зависть?-- нет! Ревность?-- нет... А между тем мне так иногда бывает тяжело, как только может быть тяжело кисейной барышне -- ведь это ей полезно, а слезы -- ея родная стихия, как для рыбы вода. Дело в том, что с некотораго времени я просто не могу выносить Дарьи... Именно не могу. Проверяя себя, я нахожу, что это началось давно, с того момента, когда Дарья пришла с рынка и заявила, что видела "их" и что "они сильно изменились". Потом, когда я вернулась после перваго свидания с отцом, Дарья смотрела на меня такими глазами, точно вся превратилась в один немой вопрос... Она же тогда первая заметила, что отец "не в себе". Меня неприятно кольнуло это вмешателество в мои личныя отношения, но ведь Дарья не чужая, и это счастье en trois возмущает меня... Нужно сознаться, что я ревную ее к Нюте... Я люблю в ребенке сестру, но ведь она по всем правам принадлежит матери. Получается какой-то лабиринт, из котораго нет выхода... Дарья, с своей стороны, догадывается о моем настроении и принимает такой несчастный приниженный вид, что еще больше меня возмущает. Раз я даже обошлась с ней очень сурово, когда она стороной завела речь о "них"... Ей-то какое дело!.. Но, с другой стороны, она, кажется, любит отца, любит по-своему, как отца своего ребенка... Иногда утром Дарья встает с опухшими от слез глазами. Одна мать ничего не видит и не желает видеть. О, как мне тяжело писать эти строки, но нуясно же кисейной барышне высказаться так или иначе; эта потребность -- родная сестра кисейных слез. Когда я ухожу из дому с Нютой, Дарья каждый раз провожает меня такими ревнивыми глазами, точно я ворую частичку ея собственнаго счастья..."

В хорошую погоду, почти каждый день после обеда, Зиночка брала маленькую Нюту на руки и отправлялась с ней за город -- городской бульвар был в двух шагах, и там ее неизменно дожидался отец. С бульвара они вдвоем отправлялись по узкой дорожке в лес и через полчаса приходили на пасеку. Это был красивый уголок, каким-то чудом сохранившийся в окрестностях Косогорья. Но глубокому логу катилась маленькая речка: в нижней части она была запружена и образовала небольшой прудок. Избушка старика-пасечника стояла на самом берегу, в садике из молодых липок. Тут же прямо на траве стояли ульи для пчел. Глухой старик-пасечник встречал Зиночку с особенным удоволествием и сейчас же приготовлял самовар. В прудке водились караси, и Зиночка иногда удила их. Отец в это время возился с Нютой и, повидимому, был совершенно счастлив.

– - Никак я не разберу, барин, кто она тебе приходится: жена или дочь,-- заметил однажды старик, кивая в сторону Зиночки, сидевшей на плотине с удочкой в руках.-- Но обличью-то будто как и дочь...

– - Дочь будет, старина...

– - Так, так... Значит, энта махонькая внучкой придется?..

– - Нет, тоже дочь....

– - Ишь ты, как оно пришлось... Матери-то, видно, нету?

– - Да, нет, то-есть она умерла...-- врал Ромодин, чувствуя, что начинает краснеть.-- То старшая дочь, а эта младшая.

– - Так, так... Много в городе всякаго народу болтается, и не разберешь в другой раз, как кто кому приходится. Наезжают

тоже сюда, особливо по праздникам...

Маленькая Нюта уже сидела и весело взмахивала пухлыми ручками, когда к ней подходил Ромодин. Когда Зиночка выходила с ней из дому, ребенок, видимо, понимал, куда его несут, и сам сказал свое первое детское слово: па-па... Зиночка подозревала, что этому слову научила девочку Дарья -- ей было тяжело его слышать, как и самому Ромодину. Ребенок своим невинным лепетом увеличивал неловкость их положения. Но, за исключением этого маленькаго неудобства, оба чувствовали себя так хорошо и отдыхали душой. Зиночка опять узнавала прежняго отца, который говорил так умно и держал себя настоящим джентльменом до последних мелочей. Впрочем, все это исчезало моментально,--стоило только завести речь о разорении и вообще о делах. Между отцом и дочерью установились простыя дружеския отношения, и они говорили откровенно обо всем.

– - Я решительно не понимаю этого превращения...-- задумчиво повторял Ромодин, с лаской глядя на свою любимицу.-- Где ты взяла силы для такого подвига? Выдержать характер в больших делах, в целом событии -- это совсем другой вопрос, и таких героев всегда найдется достаточно; но тянуть лямку изо дня в день, проходить через тысячи ежедневных мелочей -- нет, это требует всего человека.

– - А по-моему, так нет ничего проще,-- отвечала Зиночка:-- только не нужно самому делать оценку того, что делаешь, то-есть оценку со стороны трудностей. Это все равно, что смотреть вниз, проходя над пропастью по тонкой дощечке. А потом, многое, чего не сделаешь для себя, сделаешь для других... Наконец ты забываешь, что у меня пред глазами был живой пример -- m-lle Бюш.

Такие разговоры велись обыкновенно за работой; Зиночка что-нибудь вышивала для магазина m-me Жанет. Иногда Ромодин читал вслух какую-нибудь французскую книгу.

– - А вот когда у меня липки расцветут -- рай...-- говорил старик-пасечник, провожая гостей.-- Дух такой пойдет, как в церкви.

Действительно, когда зацвели липки, пасека превратилась в чудный уголок. Это было уже в июне. Особенно хорош был один вечер: накануне пронеслась гроза, и умывшаяся, потрясенная земля ликовала всеми своими красками и точно курилась благоухавшим воздухом. У Ромодиных в садике был облюбован свой уголок. Прямо на траве стоял потухший самовар. Зиночка сидела рядом с заснувшим ребенком и торопливо доканчивала какую-то срочную работу. Ромодин лежал на траве и, облокотившись на одну руку, смотрел на маленький прудик, совсем заросший осокой и зеленью прибрежнаго тальника, вербы и черемухи. Вода точно застыла, как глубокое окно куда-то в подземныя глубины. Где-то печально чиликала невидимая птичка, а над осокой цветными точками кружились мотыльки. Старик-пасечник ходил около своих ульев и разговаривал вслух. Эта тишина вдруг нарушилась далеким лошадиным топотом.

– - Кто-то сюда едет...-- заметил Ромодин.

Звуки на время замерли, но потом топот возобновился -- он быстро приближался, и можно было различить, что скакала не одна лошадь, а две. Действительно, из-за мелкаго леска показался скоро один всадник на красивой заводской лошади, а за ним другой. Это были Рей и Татауров, оба нетвердо державшиеся в седле.

– - Ай-да, заворачивай на мельницу!-- кричал Татауров, спускаясь к плотине.-- У мельника закуску найдем, а водка есть...

Зиночка узнала их с перваго раза, но промолчала. Ромодин старался не смотреть на нее и даже отвернулся. Когда наездники поровнялись с садиком, пьяный Татауров, наклонившись в седле, проговорил заплетавшимся языком:

– - А вот она где... мельничиха...

Рей узнал Зиночку и хлыстом ударил лошадь Татаурова. Они отехали к избушке и спешились, переговариваясь о чем-то вполголоса. Зиночка вдруг испугалась, припомнив выходку Татаурова с извозчиком -- она ничего не говорила об этом отцу. Теперь он опять был пьян и мог выкинуть какую-нибудь дерзкую шутку.

– - Пойдем, папа...-- торопила она отца, собирая свою работу в корзипку.

– - Зачем же так быстро? Они могут подумать, что мы бежим от них.

– - Мне все равно, что они подумают, но я не выношу пьяных.

"Она стыдится за ребенка, а может-быть, и за меня..." -- с горечью подумал Ромодин, тяжело поднимаясь с земли.

Татауров видел эти сборы и все порывался подойти к Зиночке, но Рей крепко держал его за руку и не отпускал.

– - Нет, я пойду... и скажу все...-- бормотал Сенечка.-- Это ея ребенок?..

– - А нам какое дело, чей он... Послушай, если ты будешь еще артачиться, я тебя завяжу узлом и брошу в воду.

Эта угроза подействовала. Сенечка сел на землю, махнул рукой и окончательно осовел. Он пришел в себя, когда Ромодины успели перейти плотину и начали подниматься в гору; впереди шла Зиночка с ребенком на руках, а за ней, опустив голову, медленно шел Ромодин.