Кислородный предел
Шрифт:
Их с Зоей затолкали в выгодный, представившийся безопасным угол, в довольно тесный промежуток между стеной и длинным, на десять вольготно размещавшихся персон, столом; под ним укрыться можно было целиком (начнется буча, хаос — какая-никакая, а защита; по крайней мере не затопчут, не наступят на руки, на головы), и Сухожилов здесь себя почувствовал, как в детстве под диваном, где пыль, похожая на тополиный пух, и обязательно вопьется в голую коленку древний, как останки динозавров, осколок скорлупы фисташки или грецкого ореха. И близко, невозможно близко они теперь друг к другу были, до несуразности, до дикости,
— Спектакль — такое ощущение, — шоу, — она таращила на Сухожилова глаза, в которых, как у кошки, не отличишь восторга от отчаяния, страха от бесстрашия.
— Да, есть такое, — отвечал он. — Ты думаешь, вот кто они?
— Кто? Офицеры.
— Да, офицеры, а еще кто?
— Ну, террористы, кто.
— Не то. Еще. Вот кто?
— Ну, мстители народные. Про это ты?
— Про это, только не совсем. Ну, кто?
— В пальто, — она, готовая со смеху прыснуть, ждала от Сухожилова какого-то подвоха.
— Твои заступники. — Он, сам не зная, что несет, никак не мог наговориться, был серьезен, не выдавал себя ничем и говорил одним и тем же строгим шепотом. — Я группу поддержки тебе обещал?
— Иди ты!
— Да что «иди ты»? Вот они. Поддержка.
— Они за Драбкиным, ведь сами это заявили.
— За Драбкиным, за Драбкиным. А Драбкин кто?
— Владелец заводов, газет, пароходов.
— Еще кто?
— Ну, помесь Монте-Кристо с Биллом Гейтсом.
— Заказчик он. Твой.
— Да врешь ты. Я же знаю. Его я знаю, Драбкина. Прекрасно.
— Да откуда?
— Сам подумай. Он покупал картинки Звездочетова.
— Что, у тебя?
— Ну да вот, у нас таких полно различных Драбкиных. И вообще — иди ты! Тут серьезно. А что ты вылез вообще? Тогда на сцену?
— Сигнал к атаке был. Как только я к трибуне, сразу же они врываются.
— Все, больше я с тобой не разговариваю.
— Ну так полежим, — сказал на это Сухожилов сладко.
— Я тебе полежу, — шикнула она. — А ну-ка это… отодвинулся и рожу отвернул.
— Нравится, не нравится — спи моя… — начал было Сухожилов и получил по губам.
— …Все, Драбкин, время, — прогремел у них над головами голос подполковника Квасцова. — Приносим извинения — сейчас мы будем поднимать людей по одному.
— Дауны! — пробормотал Сухожилов. — Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать. Вошли вслепую, воины, заслуги перед Родиной у них.
Слышны были стук тяжелых армейских ботинок, глухие тычки, одиночные краткие вопли протестующих предпринимателей; большинство сносило экзекуцию молча.
— Вот дура, я дура, — себя казнила Зоя и было ей невмоготу поверить ни в собственный идиотизм, ни в этот, творящийся вокруг. — Это же надо так попасть. С тобой, конечно, все из-за тебя, вы бизнесмены крупные, нет, пусть вас туг сажают, бьют, расстреливают, а я-то тут при чем?
— Чего вы добиваетесь? — раздался голос с пола, дрожащий от негодования. — Бессмысленно, кретины, что вы тут устроили, бессмысленно. Ну, возьмете вы вашего Драбкина — дальше что? Да вас тут обложили давно уже со всех сторон и всех тут до единого положат. И люди пострадают невиновные. Это ж какими вообще мозгами надо обладать, а, офицеры?
— Хотя бы женщин
— Послушайте, господа офицеры, — подключился третий, — я писать хочу.
Загрохотали тяжкие ботинки, низверглась дребездофонией со столов посуда, протестных элементов усмирили — хватило по пинку на каждого.
— Урод! — вдруг прошипела Зоя ненавидяще.
— Да почему же я урод?
— Этот, в туалет который. Ему-то шутки все, а может, кто и по-серьезному. Я вас, простите, не шокировала?
— Да что вы, что вы?
Замолчали. Ухо ее вот оно, рядом; он ей в ухо зарифмованные строчки:
— Но вразрез всеобщей мысли, ни на что на свете невзирая, пить и писать требовали дети.
В него вцепилась, в лацканы обеими руками, уткнулась головой в плечо, прильнула, вжалась, затряслась. Не могла во всех смыслах. И он, Сухожилов, не мог. Без этой вот с Зоей невольной сращенности. Музыкально безграмотная сухожиловская душа на предельных оборотах вырабатывала непристойнейшую и безгрешнейшую в мире благодарность за чудо этого лица, за чудо самой Зоиной крови, которая упрямо, неослабно билась у него в висках толчками, и он едва удерживался от того, чтобы без слов уткнуться носом в ее горячий нос, прижаться губами к ее бьющемуся веку. А дальше он, они, никто не понял, что произошло, внизу под ними что-то грохнуло, так глубоко, как будто под землей, и крики посыпались горохом из мешка — «Стоять! Стоять! Стоять!» — возня, шлепки, удары, буханье, опять мгновенно посыпались на пол стеклянные, фарфоровые кластеры, и треснул, раскатился выстрел, за ним другой, и охнуло у них над головами, на этот раз предельно близко, и целый мир накрылся обвальной смертью, когда людей сметает, вбивает в пол, расшвыривает, всем скопом, разом, не оставляя ни секунды для роздыха, ни щели голосовой для визга, всхлипа, ойканья, не позволяя пискнуть — не то что осознать.
— Пип-пип, луноход-один вызывает лунохода-два.
— Что в Градской, как? — донесся сквозь шорох и гул электрического ветра нетерпеливый голос.
— Ты, может, впустишь? — взмолился Сухожилов.
Дверь запищала, отомкнулась. И Сухожилов, лифт не вызывая, вверх взлетел. Стоял перед дверью, в глазок видеокамеры смотрел, давил на кнопку. Затворы лязгнули. Он, не дождавшись, сам толкнул, вошел, и взрывом дикого веселья, вгоняя сердце в пятки внезапностью и вероломством нападения, вдруг на него набросился, метнулся в ноги кто — то в темноте — хохочущий и тут же запыхавшийся ребенок, предположительно девчоночьего пола, едва не сшиб, влепился, вжался, ноги обхватил, уткнулся головой в живот.
— Ух, еб твою! — выдохнул от неожиданности Сухожилов.
Ребенок отпрянул испуганно, в квартире вспыхнул верхний свет; разинув рот, в прихожей стояла девочка лет четырех-пяти и таращила на Сухожилова огромные, беспощадные, пронзительные голубые глазищи, одновременно беззащитные, как ежиный пятачок, и убийственные, как бритва.
— Ой, а это и не мама, — сказала, поджимая скорбно губы, девочка, но было видно, интерес к пришельцу бил в ней ключом.
— И даже не бабушка, — сказал Сухожилов печально. — Я за нее. — Он порылся в карманах, но не нашел там ничего, кроме бумажника и пачки сигарет. — А шоколадку я сам съел, — признался он виновато.