Китайский жадеит
Шрифт:
Во всем остальном вид у него был препаршивый. Старый коричневый костюм был ему и тесен и короток. Шляпа была по меньшей мере на два размера меньше, чем нужно и, не считая пятен, насквозь пропитана потом прежнего, видимо, владельца, на голову которого она налезала как следует. А этот носил шляпу там, где дома обычно носят флюгер. Воротник его рубашки облегал шею так же плотно, как хомут облегает шею лошади, и был примерно того же грязно-коричневого оттенка. Под ним болтался галстук, концы которого свешивались поверх застегнутого пиджака, а узел был затянут, вероятно, плоскогубцами,
У него было большое плоское лицо и большой, на вид не уступавший в крепости носу бронированного крейсера мясистый нос с горбинкой у самой переносицы. Глаза, словно лишенные век, скулы широкие, щеки висят вниз, плечи, как у деревенского кузнеца. Если бы его хорошенько помыть и одеть в белую ночную рубашку, он был бы похож на очень свирепого римского сенатора. Пахло от него земляным запахом дикаря, грязью, но не той, какая бывает в городах.
– Уф, – сказал он. – Идем. Быстро.
Я молча указал большим пальцем в сторону внутренней комнаты конторы и сам отправился туда. Он двинулся за мной, тяжело переваливаясь с ноги на ногу и производя при этом шума не больше, чем муха. Усевшись за стол, я указал ему на стул напротив, но он не пожелал садиться. Его маленькие черные глазки глядели враждебно.
– Идем – куда? – поинтересовался я.
– Уф. Мой Второй Урожай. Мой голливудский индеец.
– Присаживайтесь, пожалуйста, мистер Урожай.
Он фыркнул, и ноздри его широко раздулись. Они и раньше, еще в приемной, были достаточно широки – впору для мышиной норки.
– Зовут Второй Урожай. Нет, мистер Урожай. Таки да.
– И что же вам угодно?
– Он сказал приходить быстро. Большой Белый Отец сказал приходить сейчас. Он сказал...
– Послушай, друг, – перебил я его, – кончай пичкать меня своей тарабарской латынью. Я ведь не наставница пансиона для благородных девиц, заплатившая за билет на змеиные танцы.
– Таки да, – сказал он.
Медленно, с видимым отвращением, он снял свою шляпу, перевернул ее и сунул палец за подкладку, отчего та вывернулась наизнанку, так как нитки, которыми она была пришита, давно истлели от пота. Изнутри к подкладке скрепкой была прикреплена бумажка. Он подошел ближе и бросил ее на стол – грязный, мятый, сложенный вчетверо клочок папиросной бумаги, в который он сердито ткнул своим пальцем. На его прямых, черных, сальных волосах отпечаталась полоска от слишком туго натянутой на затылок шляпы.
Я развернул папиросную бумажку и вынул карточку с изящно выгравированной тоненьким мелким шрифтом надписью: «Экстрасенс Сукесян». У меня в бумажнике уже лежало три точно таких же.
Уставившись на индейца, я некоторое время играл своей потухшей трубкой, стараясь пронять его своим пронзительным взором.
– О'кей. И чего же он хочет?
– Он хочет вас приходить быстро. Сейчас.
– Таки да, – сказал я. Индейцу это понравилось. Это было как братское рукопожатие. Он чуть не улыбнулся.
Я прибавил:
– Но это обойдется ему в сто монет аванса.
– Уф? – не понял индеец.
– Сто долларов. Много-много
И я начал считать, сгибая пальцы на обеих руках.
Индеец, не дожидаясь, пока я закончу, бросил на стол второй сверток папиросной бумаги. Я развернул его. Там оказался новехонький стодолларовый билет.
– Вот это экстрасенс, – присвистнул я. – Такого смышленого парня я даже побаиваюсь, но так и быть, все равно поеду.
Индеец водрузил свою шляпу на место, не позаботившись о том, чтобы заправить вылезшую подкладку. Впрочем, так оно выглядело ненамного смешнее, чем раньше.
Я вытащил из-под мышки пистолет – к сожалению, не тот, что был у меня с собой вчера ночью (до чего же ненавижу терять оружие!), – высыпал из магазина на ладонь патроны, вставил их обратно, пощелкал предохранителем и сунул пистолет на место в кобуру.
Индеец обратил на это столько же внимания, как если бы я чесал в затылке.
– Моя машина, – сказал он. – Большая машина. Таки да.
– Какая жалость, – прохныкал я. – Со вчерашнего вечера я разлюбил большие машины. Но делать нечего, пошли.
Я запер дверь, и мы пошли. Боже, как вонял этот индеец в лифте! Даже лифтер еле удерживался от того, чтобы не зажать нос.
Светло-коричневый «линкольн» был довольно старым, но вместительным и удобным, с цыганскими занавесками из стеклянных бус на задних стеклах. Он промчался вниз, мимо ослепительно зеленого поля для игры в поло, резко взмыл вверх, после чего смуглый, похожий на иностранца шофер свернул на узкую, мощеную белыми камнями улочку, почти такую же крутую, как лестницы Линдли Пола – только шла она не прямо, а петлями. Это уже было за чертой города – за Вествудом. Здесь начинались Брентвудские Высоты.
Карабкаясь вверх, мы миновали две апельсиновые рощи – экзотическая забава богатых землевладельцев, потому что, вообще-то, апельсины в этих местах не растут; миновали несколько вжавшихся в крутые склоны предгорий и похожих на барельефы домов.
Потом дома кончились, осталась только асфальтовая лента дороги и выжженные предгорья кругом, слева – отвесный обрыв в прохладную тень безымянного каньона, справа – раскаленная стена потрескавшейся иссушенной глины, по карнизу которой свисали, цепляясь, какие-то неистребимо живучие дикие цветы, упрямые, как детишки, которые не хотят уходить спать из-за праздничного стола.
А впереди меня – две спины: одна – худая габардиновая и над ней – смуглая шея, черные волосы, фуражка с козырьком; другая – широкая, неуклюжая, в старом коричневом костюме и над ней – толстая красная шея, большая тяжелая голова с засаленной ветхой шляпчонкой на макушке, из-под которой до сих пор торчала выдранная подкладка.
Тут дорога круто свернула, большие шины забуксовали на мелкой гальке, и сквозь распахнутые ворота коричневый «линкольн» въехал на обсаженную розовыми геранями крутую подъездную дорожку. В конце дорожки, на самой вершине горы возвышалось этакое орлиное гнездо, сторожевая башня – стекло, хром и белая плитка: сооружение модерновое, как флюороскоп, и недоступное, как маяк.