Кивни, и изумишься! Книга 1
Шрифт:
Вот о чем я думаю, бродя в одиночестве в сваливающихся штанах по дому и мечтая о полированном теле негритянки.
И сквернословьем душу отвожу,Как судомойка!Тьфу, черт! Проснись, мой мозг!Лето: в пустых квартирах впустую надрываются телефоны.
Когда Мику отправляли в Малеевку с детским садом, он крепился, как настоящий мужчина. Правда, поинтересовался вначале, нельзя ли этого как-нибудь избежать. Мы
– Ладно, поеду, пока я маленький. А как вырасту большой, я стану домашним ребенком.
Он и при отправке держался отлично. Когда их построили в пары, чтобы сажать в автобусы, и все детишки ударились в рев, он вместе с другом-сорванцом прыгал на месте и кричал во все горло:
– А на даче хорошо! А на даче хорошо!
– Подкупленные, – сказала про них Молчушка.
Потом, уже в автобусе, он смотрел на нас, прижавшись носом к стеклу, и Молчушка сказала ему, чтобы он не вертелся, а он крикнул в ответ: «Не слышу!» – и тут произошло ужасное. Личико его как-то вдруг перекосилось, задрожало, он сорвался с места и кинулся к дверям, но двери уже захлопнулись. Мы видели, как он метнулся к окну на противоположной стороне и стал смотреть в него, повернувшись к нам спиной. Мы побежали на ту сторону, но автобус тронулся, и мы не успели.
И еще я думаю о своей профессии, которую получил вместе с дипломом и которая стала мне чужой как никогда. Я думаю о ней теперь, как о лишней, одной из лишних, вторичных, ничего не производящих, а лишь подхватывающих то, что уже создано другими. Нуждается ли оно, это созданное, в том, чтобы им занимались, его изучали, вместо того чтобы просто воспринимать его, пускать в дело, использовать по назначению?
Моим героем всегда был Левша – мастер, умелец, молчаливый ремесленник, который создает вещи и делает это лучше других, без «мелкоскопа», а так, «глаз пристрелявши». И те, кто выхватывает у него созданные вещи, чтобы наговорить по их поводу множество необязательных слов («тухлых», по выражению рыкачевского приятеля), окружить их туманом глубокомыслия, представляются мне какими-то назойливыми мухами, вьющимися вокруг мастера, бездельниками и дармоедами, живущими за счет чужого труда. И вот, проучившись пять лет, чтобы стать такой же мухой, я сам теперь к ним принадлежу.
И не умней я стал, в конце концов,Чем прежде был… Глупец я из глупцов!Наше время отбивает у нас уважение к теории.
23.07.1970. В последний момент выяснилось, что Миша Трунов не может поехать со мной, и я пригласил в напарники Викинга. Он бросил работу, семью, быстро собрался, и мы выехали в Ярославль.
Мы переночевали в гостинице, в шикарном двухместном номере (другого не нашлось), а на следующее утро явились к Тяну. Он вручил нам список объектов, и мы отправились в реставрационные мастерские за инструкциями. В 14.30 выехали в Гаврилов Ям и в четыре были на месте. Перерисовывали схему в горсовете, клянчили машину, сидели на крылечке крошечной районной гостиницы в ожидании хозяйки, а наутро приступили к работе.
Работать пришлось в ужасающей духоте; горячий воздух обжигал легкие. Мы доехали автобусом до деревни Ступино, а от нее пошли на Творино. При выходе из деревни облились водой у колодца. К полудню в Творино все было кончено, но мы долго сидели на крыльце конторы, в тени, курили и слушали болтовню мужиков о муравьях и пчелах, о женщинах и о любви. По очереди мы заходили в контору напиться воды и никак не могли решиться
Множество грачей усыпали выбеленную зноем пашню. Все они, повернувшись в одну сторону, ловили раскрытыми клювами каждое колебание горячего воздуха. Это напоминало заседание монашеского ордена. Они стояли совершенно неподвижно, пока мы проходили мимо; а когда мы остановились, привлеченные зрелищем, они стали медленно, неохотно один за другим взлетать, провисая на своих тяжело машущих крыльях.
Хорошо все же идти по земле, расстегнув ворот гимнастерки и чувствуя неровности сухой почвы сквозь тонкую подошву кед; смотреть, как земля постепенно поворачивается перед тобой и из-за одного горизонта выплывает другой, совсем голубенький; угадывать направление, следить за солнцем, держать в уме пройденное расстояние, учитывать наклон рельефа и тысячи других признаков, составляющих портрет местности, – и вот ты уже знаешь ее так, будто родился здесь, знаешь даже, что будет дальше, еще до того, как оно откроется; и все-таки оно появляется неожиданно, и чувствуешь удовлетворение от того, что оно не такое, как ты думал, и от того, что все идет правильно.
На эти случаи, кажется, есть особые глаза и уши, зорче и острее обыкновенных, или как будто человек не только глазами и ушами, но легкими и порами вбирает в себя впечатления, напитывается ими, как воздухом.
Потом, окончив работу, прыгаешь в воду с мостков, на которых женщина полощет белье, и плаваешь туда и обратно, разгребая зеленую тину, перемешивая своим телом теплые и холодные пласты в застоявшемся пруду. А потом старик выносит нам молоко в кувшине, который тут же покрывается бусинками росы, и косой ломоть хлеба с пористой мякотью, а солнце висит уже низко, и пора подниматься с бревен…
А потом появился Боб и сказал, что, по сведениям, полученным им от местных жителей, в пяти километрах отсюда, в Быкове, сохранилась еще одна деревянная церковь. Мы развернули карту. Быково лежало в стороне от нашего маршрута, почти на границе района, и оставлять его на завтра не имело смысла. Завтра вечером, самое позднее, мы должны были встретиться с нашими в Усмыни, а до Усмыни было еще далеко. Мы прошли сегодня около пятнадцати километров по бездорожью и обмерили два памятника: помещичий дом в Пухнове (куда подбросила нас машина, выделенная нашей бригаде сельсоветом за помощь в скирдовании сена) и эту, белавинскую, церковь. День клонился к вечеру, и через час уже невозможно было бы снимать.
– Надо идти, – сказал Боб, испытующе глядя мне в лицо. – Ничего не поделаешь. Все равно ночевать здесь придется.
– Идти так идти, – вздохнул я.
И мы двинулись. Проходя по селу, увидели группу мальчишек, сидевших под забором. Они молча смотрели на нас. Вокруг них валялись на траве велосипеды.
– Ребята, – сказал Боб, – нам нужно по-быстрому смотаться в Быково. Если не успеем до темноты, Серега, – он кивнул в мою сторону, – не сможет фотографировать. Выручите нас, дайте два велосипеда.
Мальчишки, нахохлившись, молчали. Мы переминались в ожидании. Потом один из них, старший, сказал с досадой:
– Что же вы, жиды, молчите! Жалко вам, что ль?
– Тебе не жалко, ты и давай, – ответили ему.
– И дам!
Он вскочил и подкатил нам свой старый голенастый велосипед с шоферской баранкой вместо руля.
– Эх, и я дам! – воскликнул другой.
Его велосипед был дамским, приземистым. Я сел в седло. Цепь прокручивалась, и, изо всех сил работая педалями, я почти не двигался с места. Мальчишки хохотали.