Клад
Шрифт:
Небритое лицо, казнился геолог, может нанести этому трепетному созданию душевную травму. Такие девушки нисходят с небес по одной за сто лет, их присутствие облагораживает все живое вокруг. Они совершенствуют собою мир, потому и надеются, по крайней мере, на понимание того, чего они стоят. Душа Меруерт чиста, как хрустальная ваза. Она и хрупка одновременно. Сумеешь сберечь в первозданном виде — всю жизнь этот целостный сосуд будет ласкать твой слух чистым звоном, чуть пережал или уронил однажды — рассыплется ненужными осколками.
Самоистязаниям Казыбека положила конец Меруерт. Она повернула к нему свое не утратившее младенческой прелести лицо, будто не замечая растерянности спутника, спросила — словно пропела:
— По
— Напрямую, через перевал, — ответил, загораживая щеку, Казыбек и кивнул на гряду гор, открывшуюся справа.
День выдался ясным. Небо, продутое ветрами, было прозрачным, будто отполированное стекло. Несмотря на то что уходил август, благодатная природа рудного края оставалась в пахучем листозвонном наряде. Лето, будто упорствуя в своем желании сверкать красками и согревать все живое теплом, цвести и плодоносить, продолжало свое победное шествие по горам и падям. Сочная трава после недавних дождей поднималась в пояс человека, дикий шиповник манил к себе крупными алыми плодами. А низины, лога и пади превратились в море цветов. Бурливые, напористые по весне реки сейчас углубились, стали плавными и протекали под настилами мостов спокойно. Узкие чабанские тропки, еле обозначившиеся по весне, превратились в широкие проселки, хоть телегой по ним гони.
Пока ехали по грунтовой дороге, «рафик» нельзя было пустить на полную скорость. Приходилось объезжать рытвины, выискивать места, где посуше. Иногда машина шла по луговине — объезжали невесть откуда взявшиеся лужи и заводи. Так, преодолевая с особым старанием каждую сотню метров, они выбрались к полудню на трассу известного в этом краю Восточного Круга. Дальше дорога пошла веселее. Ухоженный заботливым механиком, «рафик» будто сам по себе катился, с задорным ревом брал крутые подъемы. Пыли, так надоевшей на проселочной дороге, уже не было. Навстречу путникам тянул прохладный бодрящий ветерок.
Долго молчал Казыбек, приходя в себя, а душа рвалась к беседе. Как начать разговор? О чем занимательном поведать такой чуткой, такой понятливой девушке? Рассказать о геологии, вспомнить что-либо из скитальческой жизни разведчиков? На память всякий раз приходило нечто мужское, грубое и курьезное, на что была горазда бесцеремонная в трепотне братва, изнывающая то от непомерного труда, то от вынужденного безделья. К чему забивать голову девчонке, готовящейся в педагоги, всякими премудростями отшельнической жизни цивилизованных бродяг? Начать, как бывает, с осторожных расспросов? Как, мол, живешь, девушка?.. Но это не всякой из них нравится. А знать о Меруерт что-нибудь с ее слов хотелось бы. К примеру, о нынешнем учении, особенностях профессии преподавателя музыки, пения…
Самую малость о ней Казыбек услышал из непродолжительного разговора с Рахымжаном. Отец девушки — металлург, печевой по выплавке свинца. Семья с тремя детьми — у Меруерт две старшие сестры — живет в коммунальной квартире, как большинство ускенских рабочих семей.
— Хочу спросить, Меруерт, — проговорил геолог. — Кто придумал для вас такое красивое имя?
— О, это мамина фантазия! — охотно отозвалась девушка, взглянув на молчаливого попутчика. — Мама у нас мастерица на такие штучки. Всегда что-нибудь изобретет, чтобы потешить дочерей. В нашей семье сейчас три драгоценности: Гаухар, Жаухар, Меруерт…[9] Как вам это нравится?
— Славные имена! — воскликнул Казыбек. — Ваша мама и в самом деле с фантазией!
— Куда уж больше! — проговорила девушка смущенно. — В ней эту черту характера все подмечают. А мы, ее дочери, самые обыкновенные девчонки. Учимся…
Меруерт вдруг словно прорвало, принялась рассказывать о маме.
— Если бы не война, кто знает, кем бы она стала? Быть может, солисткой в хоре… Услышали бы вы, Казыбек-ага, как она поет! Я просто гадкий утенок против нее. У мамы от природы поставленный голос. До войны она окончила семь классов.
— Почему обидно? В Ускене она встретила вашего папу.
— О, вы правы! Они действительно познакомились здесь, в Ускене… Потом пошли дети. Работа в цехе, домашние заботы. Если бы папа с мамой не встретились в Ускене, мы родились бы в другом месте. Тогда не видать бы нам нотной грамоты. Видели бы вы музыкальную школу при комбинате! Храм искусств! Мама гордилась: «Все три мои драгоценности станут солистками. Пусть в дочерях сбудется мечта!» А уж мы стараемся, лишь бы угодить родимой. На сцену Дворца выходим втроем. Гаухар и Жаухар подыгрывают мне, одна на фортепиано, другая на скрипке, а я пою… Песни-то все мамины. Даже та, про гусей. Так что не удивляйтесь. Все во мне пока взаймы взятое, ничего своего.
— Меруерт, а как вы сами думаете, вы уже взрослый человек? Профессия избрана. Я бы сказал: благородная. Служение людям, искусству… Вы на пороге самостоятельной жизни. Какой она видится вам?
Меруерт тряхнула косами, поправила свесившуюся возле уха прядку волос.
— Никакой самостоятельности мне еще не позволяют дома. Да и откуда ей взяться? Я ведь самая младшая в семье. А сестры мои Гаухар и Жаухар, те на равных правах с мамой и папой! Они постарше. Не побоялись конкурса, не смутились того, что при первой попытке поступить в институт им от ворот поворот дали. В прошлом году еще раз в Алма-Ату отправились. Теперь уже на втором курсе. А с моим характером только возле папы с мамой сидеть да за бабочками по лугу бегать. Обыкновенной смелости не отыскала в себе, чтобы вслед за сестрами уехать. Осталась в благословенном отцовском Ускене. Впору бы пожалеть об упущенном, но я почему-то не жалею.
— И правильно делаете! — похвалил Казыбек искренне. — Ускен — замечательный город! Быть учительницей в школе, приобщать малышей к музыке — святое дело! А чего стоит из всей массы учеников выделить способного, найти будущий талант?.. Задумайтесь, Меруерт, над таким явлением, — горячо продолжал он. — Каждый ребенок одарен и неповторим в своем естестве с рождения. А сколько способных детей остаются незамеченными в своем природном даровании? Не выявлено должным образом их призвание по той простой причине, что рядом не оказалось умного друга, образованного, чуткого педагога… Я не оговорился: именно чуткого, с камертоном души!.. Вам еще повезло: вблизи комбината музыкальная школа и мама — влюбленный в песню человек. А если заглянуть в аул, где я родился? Кроме разбитого грузовика, в школьном хозяйстве и сейчас никакой техники. Всех огулом учат на шофера — мальчиков, девочек… Вы, Меруерт, уже сейчас большая радость для младших по возрасту! Скоро начнется практика в школе, и вы увидите эту радость в сияющих глазах малышей, поверите в счастье своей профессии.
Видя, с каким участливым вниманием девушка слушает его, Казыбек стал выкладывать все, что накопилось в душе. Он никогда и ни с кем так горячо не говорил прежде об ауле, об отце, о своих сверстниках — многие из них так и остались без приличной специальности, побоявшись уехать в город, чтобы продолжать там учение. Родители Казыбека, чтобы помочь детям, живущим в дальних аулах, еще в тридцатые годы оставили город, а отец распрощался с должностью инспектора гороно. Прибились на арбе к глухому аулу Жартас, открыли там школу в Красной юрте, учили первым буквам малышню, а рядом с мальчишками сидели и взрослые. Лишь перед войной Казтай-учитель получил желанный диплом о высшем образовании. А всего отец с матерью прожили в ауле без малого полвека и состарились там. Однако в той глубинке нашли истинную судьбу. Отец вроде бы не у дел сейчас, глаза подводят, но в Жартасе никто не называет его по имени, как других стариков, ни Казтай, ни Казеке. Для всех аульчан он не иначе как мугалим-ага. Наставник, учитель…