Кладоискатели. Хроника времён Анны Ивановны
Шрифт:
— Скоро закрывать, — блаженно прошептал Флор. — Заслонку, говорю, скоро задвинем. Ох, и задрог я, Родион Николаевич, а еще пуще есть охота.
— Садись. Я тут в котел накидал всякой дрязги — крупы, лука, мосол какой-то с ошметком мяса. Получилась похлебка — есть можно.
Родион сел на лавку, откинулся к стене, закрыл глаза. Затылок вдруг заныл… Все! Не успел он помочь родителям! Еще больше мучила мысль, что он не смог достать приличной суммы денег, чтобы дать матушке в дорогу. Просить в Конюшенной канцелярии жалованье вперед было безумием, от тех жалких денег, которые он
— Флор, надо собрать теплые вещи. Шубу мою почисти, ту, с бобровым воротником. Она мужская, но теплая. Нельзя также исключать и того, что матушку повезут к отцу.
Флор отставил похлебку без слов, открыл сундук и стал перебирать барскую одежду, откладывая в сторону теплые вещи: бешмет суконный, душегрею стеганую, шлафор на меху, чулки Шерстяные, песцом подбитые…
В тишину парка влетел какой-то инородный, непонятный шум: нестройные голоса, беспорядочное щелканье кнутом, скрип полозьев — прямо перед флигелем остановилась кибитка. Темная– фигура соскочила с облучка, раздался стук в окно.
— Кого еще нелегкая несет?
Оттолкнув Флора, в комнату ввалился детина в форме поручика, красная епанча свисала с плеч его картинными складками. Он прошел на середину комнаты, широко расставил ноги и замер, озираясь.
— Да у вас тут тепло! Я мигом! — воскликнул он вдруг и стремительно выскочил наружу.
Хлопнула дверца кибитки. Через минуту обладатель красной епанчи вернулся, волоча на плечах своих другого офицера, поискал глазами, куда бы его положить, и бухнул на плетеный ореховый стул. Стул от неожиданности как бы присел и слабо пискнул. Руки сидящего упали плетями вдоль тела. У него было мальчишеское, безусое лицо.
— Он ранен? — вскричал Родион.
— О нет! Он задрог до обморока! Го-о-споди, смех-то какой, мы заблудились.
Только тут Родион понял, что оба совершенно пьяны.
— Едем, куда — не знаем, — продолжал поручик, — Я на облучке торчу. Этот дурак… — он показал на зашевелившегося вдруг на стуле офицера, — кучера своего прибил. Челюсть ему свернул, идиот! О-о-о-й… так я говорю, сижу на козлах, увидел ваш огонек. Обрадовался до смерти. Мы из Красного кабака добираемся. Нам на Васильевский надо. Господа, что вы на меня так смотрите-то? Где мы находимся?
— Это дача господина Сурмилова, сам хозяин сейчас отсутствует.
— Кого, кого? — Детина так и подался к Родиону. — Les sapins — les boutons…
— Я вас не понимаю.
— Ле сапен ле бутон означает елки-палки. Вы не понимаете по-французски? Впрочем, французы так не говорят. Сурмиловская дача… это надо же… — Он вдруг оглушительно захохотал. Смеялся долго, потом щелкнул каблуками, желая представиться, но сразу забыл об этом или расхотел. — А вы кто будете? Уж не родственник ли дражайшей Елизаветы Карповны, что лечит свое дражайшее здоровье в волнах Лигурийского моря?
— Я постоялец, — строго сказал Родион, его несказанно раздражали эти два оболтуса, явившиеся в столь неподходящий час, недопустим был и тон, с каким поручик говорил о доме Сурмилова.
— Постоялец
Родион молчал.
— Я вижу, сударь, вы меня осуждаете? Вы мудрец и знаете, что бражнику не попасть в райские кущи. Но скажу вам по секрету, я туда и не стремлюсь. Равно как и в ад. Я предпочитаю земное существование. — Он икнул, закашлялся, потом запел с дурашливой интонацией: — Сподоби, Господи, вечер сей без побоев и дуэлей допьяна напиваться нам…
— Перестаньте паясничать. Вам надобно знать дорогу, Флор объяснит. И позвольте откланяться.
— Ну, ну… зачем же вы сердитесь? Не хотите передавать Лизавете Карповне привет — не передавайте. Может, оно и к лучшему. Негоже, чтобы она в мечтах своих видела меня в таком виде.
— Я не имею чести знать мадемуазель Сурмилову, — прорычал Родион, он был в бешенстве.
Поручик вздохнул, вся его дурость вдруг словно испарилась, лицо помолодело и стало по-мальчишески ясным. Он нагнулся к Родиону и произнес с доверительной интонацией:
— Я вам завидую. Я бы тоже предпочитал не иметь чести знать оную особу, но обстоятельства вынуждают. Поэтому моей любви сноса нет! Позвольте откланяться. — Поручик уже, кажется, забыл, за какой надобностью явился во флигель.
— Флор, проводи господ через поле.
— Благодарствую. Простите за столь поздний визит. Дача Сурмилова, это надо же… — Поручик подошел к ореховому стулу, легко взвалил на плечи своего бесчувственного товарища и, всеми силами стараясь сохранить в напряженной спине и походке достоинство, вышел наружу.
Так встретились два наших героя. Я не знаю, относится ли эта случайная встреча к разряду мистических, но и литературным приемом я ее назвать не могу, потому что реальную нашу жизнь тоже кто-то лепит из податливой глины сущего. Как утверждали наши далекие предки, а я отношусь к ним с глубочайшим доверием, реальный мир сочиняли и египетский бог Птах — «языком и сердцем», и Демиург — творец космоса, и Брахма-гончар, вылепивший человека из глины, и Господь Бог, следивший, чтоб ни один волос без его ведома не упал с головы человеческой.
А разве у тебя, драгоценный читатель, не случалось в жизни загадочных совпадений, необъяснимых, похожих на чудо удач и плотной череды бед, которые по теории вероятности никак не должны были выпадать вот так — разом, сколько ни бросай кость, она все выпадает пустышкой.
Итак, наши герои встретились и очень не понравились друг другу. У Матвея одно имя Сурмиловых вызывало дрожь, а каковы хозяева, таков и постоялец: надменен, важен, спесив! Да как ты смеешь, индюк общипанный, презирать человека только за то, что он с чужими лошадьми в чужом возке дорогу потерял?