Клара и тень
Шрифт:
Тогда он заметил. На груди картонка, свисающая на черной нитке с шеи. И вторая такая же на правом запястье, а третья на правой щиколотке. Апельсиново-желтый цвет, ярко-желтый, желтый, как у китайского императора. Она когда-то говорила ему, что такого цвета, именно такого цвета были этикетки…
– Ага. – Клара победоносно засияла, увидев, что он наконец понял. – Меня нанял Фонд ван Тисха!
На чемодане, размышлял Хорхе, тоже есть этикетки той авиакомпании, которая его перевозит, но, в конце концов, это чемодан и это никого не удивляет. А поди знай, что подумают люди, глядя на девушку в жемчужно-белом топе и юбке, с как будто пластмассовыми, кукольными волосами и кожей, без ресниц и без бровей, почти без черт лица, но тем не менее привлекательную, да, даже более того,
– Да не бойся, – успокоила его она, – никто меня не увидит. Меня привезли в Барахас в бронированном фургоне, но мы прошли не через зону пассажиров, а через отделение перевозок хрупких грузов, так всегда делают с грунтованными полотнами, которые перевозят в другую страну. – В ее глазах сверкали желтые искорки. – Этой комнатой пользуется только художественный материал, который перевозит «КЛМ». Я должна тут сидеть, пока меня не позовут в самолет, который доставит меня в Голландию.
В комнате не было особых удобств: только одна желтая скамья (где она сидела до прихода Хорхе) и узкая полка типа барной стойки вдоль одной из стен. Они решили примоститься на стойке.
– Тебя будет писать?… – словно во сне пробормотал Хорхе, не решаясь произнести золотое имя. – Тебя будет писать ван?…
Оправлявшая вырез топа Клара быстро протянула руку и приложила желтоватый палец к его губам поверх серых усов. На Хорхе пахнуло химикатами.
– Не говори. Ты все сглазишь, если скажешь. Я еще точно не знаю. Кроме того, не забывай, что в Фонде есть несколько художников. Может, это будет Рэйбек, Стейн, Мавалаки…
– Но… коллекция «Рембрандт»…
– Да, да! Эта коллекция его,и еще есть время, чтобы я стала одной из ее картин! Только, пожалуйста, не говори это вслух! Я так счастлива тем, что происходит, что не хочу думать ни о чем больше!..
Они переглянулись. Клара сияла под флюоресцентными лампами. Хорхе чувствовал себя серовато. У него не было ничего общего с этой инопланетной фигуркой, полузаконченной фарфоровой статуэткой (Боже, при взгляде на нее у него была прямо оскомина на глазах, этот желтый цвет царапал глаз, как скользящий по натертой воском поверхности ноготь; как бы ему хотелось добавить ей недостающий слой телесного розового цвета). Он понимал ее восторг, но дальше дело не шло. Кто мог его в этом упрекнуть? Он радиолог, ему уже сорок пять, волосы поседели и блестят, как вата, разложенная на новогодней елке вместо снега, но это – всего лишь одно из двух блестящих исключений в его бытии. К примеру, усы у него серые. А пять лет неудавшегося брака с биологом Беатрис Марко убедили его в том, что жизнь его сияет не больше, чем усы. Вторым блестящим исключением была Клара. Он познакомился с ней год назад, весной, в день, когда, казалось, солнце задалось целью окрасить все в желтый цвет. Брат Педро пригласил его на прием в доме у коллекционера, обосновавшейся в Мадриде бельгийки по имени Эдит, которая хотела продемонстрировать миру свое новое приобретение: «Белую королеву», последнюю работу Виктории Льедо. В то время Хорхе был совершенно заморочен разводными делами. Работы у него хватало (его кабинет радиологической диагностики довольно удовлетворительно осаждали пациенты), но он был так же одинок, как шахматный король проигрывающего войска. Он и думать не мог, что знакомство с «Белой королевой» изменит ему жизнь. Безошибочное шестое чувство («Ты унаследовал его от отца», – повторяла мать) заставило его принять это роковое приглашение, которое брат придумал, просто чтобы его развлечь.
Закутанная в туники и духи Эдит Как-там-ее-веке провела их по своей хижине в Jla-Моралеха, показывая всю свою коллекцию гипердраматических картин: окрашенные неподвижные мужчины и женщины, расставленные в гостиной, в библиотеке и на террасе. «Какого черта они здесь торчат? – недоумевал Хорхе, погружаясь в усталую красоту их лиц. – О чем они думают,
Они пошли к саду, где стояла картина Вики Льедо.
– Это аутсайд-перфоманс, – пояснила Эдит и обернулась к Педро: – Здесь вы их называете наружными перфомансами, да?
– Это что такое? – спросил Хорхе.
– Это ГД-картины, в которых фигуры двигаются и выполняют задуманные художником действия, – поучительно ответил Педро. – Их называют наружными, потому что они выставляются под открытым небом, а перфомансами – потому что действия начинаются через определенные промежутки времени и повторяются в замкнутом цикле, который никак не связан с присутствием публики. Если бы показ проходил как в других представлениях и зрителям нужно было бы собираться в определенное время, чтобы их увидеть, тогда это были бы встречи.
– Выходит, это как арт-шок?
Эдит и Педро снисходительно переглянулись.
– Арт-шоки, дорогой братец, это интерактивные встречи, то есть представления с определенным временем показа, в которых по желанию могут участвовать хозяин картины или его друзья. Большинство арт-шоков связаны с сексом или с насилием, и они совершенно незаконны. Но не строй такую сальную рожу, братец, сегодня тебе так не подфартит: «Белая королева» – не арт-шок, а неинтерактивный перфоманс. То бишь картина, которая через определенные промежутки времени что-то делает без прямого участия зрителей. В общем, ничего невиннее и представить нельзя, правда же, Эдит? – Бельгийка любезно хихикала и кивала.
Хорхе приготовился скучать. Он не подозревал, что его ожидало.
Сад был просторный, а от любопытных глаз его защищала очень высокая стена. Картина выставлялась на траве. Она представляла собой комнатку без потолка с тремя белыми стенами и шахматным плиточным полом. В дальней стене на уровне пола было видно прямоугольное отверстие, за которым поблескивала трава. Внутри комнатки стоял стол, стулья, лежали бутерброды, вода и висела вешалка, все белого цвета. На плиточном полу томно лежала девушка с пышными светлыми волосами, одетая в очень белое подвенечное платье. Ее лицо и руки сияли воздушной бледностью. Внезапно на глазах у Хорхе она встала на четвереньки, поползла к отверстию, просунула в него голову, шагнула назад, снова просунула голову. Результат был шокирующим, похожим на сюрреалистический фильм.
– Видите? – комментировала Эдит. – Она хочет вылезти через ту дыру, но не может, потому что мешает подвенечное платье…
– Метафора проста, – пояснил Педро, – ей надоело жить под замком буржуазного брака.
Безуспешные старания просунуть кружева с фестонами. Отход назад. Новая попытка. Выгнутая талия, попка кверху, втиснутые в раму бедра. Глядя на нее, Хорхе страдал: он ощущал себя некоторым образом в подобной ситуации с Беатрис.
– Девушка понимает, – продолжала свои объяснения Эдит, – что должна снять платье, чтобы достичь цели… Вот смотрите: она снимает его и вешает на вешалку… Так сказать, побеждает свои предрассудки, обнажается и удирает… – Она поманила гостей за собой: – Идем на другую сторону сада, посмотрим продолжение.
Брату пришлось толкнуть его локтем в бок.
– Хорхе никогда раньше не видел живую картину-перфоманс, – смеялся Педро.
– Красиво, да? – подмигнула Эдит.
Как во сне он почувствовал, что идет в задний конец сада, за комнаткой. Там было квадратное пространство, засыпанное влажным песком, которое тоже являлось частью картины. На песке лежала девушка. Она выглядела счастливой. Солнце вспыхивало крохотными блестками на ее теле, расписанном, как полотна Сера. Хорхе (с раскрытым ртом) в жизни не видел такой совершенной наготы. Груди небольшие, но точно выступали на туловище с мягкими ступенями ребер. Изгиб живота подлинный, не результат напряжения мышц. Ему пришло в голову, что он мог бы обхватить ее талию пальцами. Ноги струили длину: когда лепишь такие ноги, легко ошибиться, но Хорхе в режиме медленной съёмки прошелся по ним глазами радиолога и не обнаружил ни малейшего дефекта на всем протяжении мышечного асфальта. Даже ступни и кисти рук (всегда, увы, такие сложные задачи для художника и для генетики) были непогрешимы: длинные выверенные пальцы, толщина в меру, связки выдаются лишь настолько, чтобы было видно, что они живые. Его культурные архетипы, настроенные на красоту конца XX – начала XXI века, были единодушны: это шедевр.