Классическая русская литература в свете Христовой правды
Шрифт:
Итак, скверна, как бы природная нечистота, которая не изглаживается покаянием, что очень важно; а уж тем более, церковным покаянием; а исправляется, по мере возможности, воздержанием. Эти все мысли мы найдем потом у Льва Толстого. Кстати говоря, он так и не вырвался, в смысле своего менталитета, так и остался человеком александровского времени, несколько запоздалым. Помните пушкинские строки «Отец ее был добрым малым, в прошедшем веке запоздалым», так и он, в сущности, человек запоздалого менталитета; но это нам еще предстоит разобрать.
Воздержание. Воздержание — это дисциплина воли, прежде всего; но не дисциплина ума, рассуждения и, уж тем более, не обуздание воображения.
И, наконец, оценка Церкви в этом менталитете, в этом направлении мыслительном. Все эти деятели допускали Церковь как внешнюю и даже говели раз в год. В этом отношении, диссидентом был Радищев, который не говел шесть лет перед арестом. Но действительно люди, так сказать, более умеренные, как Чаадаев, регулярно ходили в свой приход на Старой Басманной. Но в этой, так называемой внешней, Церкви, которую стяжал Христос Святою Своею Кровью, о живом Христе речи нет. Читали Святую Библию, но в ней как-то Ветхий Завет преобладал даже над Новым. Церковь рассматривается ими, как внешняя и как подготовка ко внутренней церкви, а внутренняя Церковь — это масонское сообщество, опять-таки ложа.
Теперь мы видим, в чем соблазн: Антихрист ведь не против Христа. Он вместо Христа. Словоанти имеет еще значение вместо — например, антидор — вместо Святых Даров. Поэтому, надо ли говорить, что живого Христа здесь нет; и, кстати говоря, кроме опасности мечтательства, есть еще вторая прямая опасность — гордыня. Вот эти «члены внутренней церкви», так называемой, именуются посвященными, а все прочие профанами. Кстати говоря, первая ступень масонского посвящения так и называется профаны, вторая ступень — товарищи.
И, наконец, третий признак этого направления, мыслительного уже. Естественно, что оно встраивается в ту мыслительную традицию, которая, как я уже сказала, имела место уже в Западной Европе. Это Эккартсгаузен, мадам Гийон и т.д. Поэтому, оригинальному мыслителю на этой ступени развития и нет места. Они все переводчики, систематизаторы, комментаторы, иногда подражатели.
Возьмем поближе: Василий Андреевич Жуковский. Что у него оригинального? Светлана? Так это же Людмила, взятая с бюргеровой Леноры. Лесной царь? Так это же из Гёте. Это же ранние романтики. А что он написал оригинального? «Боже, царя храни!» Вот это он написал! И другое, для Машеньки Протасовой: Котик усатый по садику бродит, А козлик рогатый за котиком ходит. Лапочкой котик моет свой ротик, А козлик седою трясет бородою... Вот Боже, царя храни! — это Жуковский, немножко с помощью Пушкина. Композитор — Львов. По-настоящему оценено было только Николаем. Так вот, как говорил тот же Василий Андреевич Жуковский: «У меня все чужое и все мое».
И вот теперь нам становится понятен Радищев, теперь нам понятно, откуда что взялось! Он обязательно должен был быть диссидентом, и поэтому «3вери алчные, пиявицы ненасытные» — это его патетика, она коренится не в реальных наблюдениях, а главным образом, в том социальном задании, которое он уже имел. Это мечтательное благородство. Радищев, прекрасный семьянин, отец 4-х детей, которых он уже имел от первого брака; естественно, когда скончалась его жена Анна Васильевна, он у себя в саду поставил ей памятник, тоже для мечтательного воздыхания.
Для сравнения: Маргарита Михайловна Тучкова — все понимают, что это за лицо, — когда она каждый день ходила на могилу
И, наконец, вот Радищев ссылается в эту самую ссылку. Надо сказать, что мне это не надо комментировать — все откомментировал Солженицын; что Екатерина сама курировала, чтобы ему было хорошо и удобно, чтобы немедленно были все теплые вещи посланы вдогонку, а прекрасный рубленый дом стоил 12 рублей в Сибири. Но более того, вот за ним следует его свояченица, сестра жены, незамужняя, с младшими его детьми, а старшие сыновья остаются на попечении его брата Моисея Николаевича. Он женится на свояченице — попрание всех церковных правил! А почему на ней? Потому, что ближе всего напоминает покойную жену — всё!
Ну, естественно, что от свояченицы тоже четверо детей, естественно, что отец, здравствующий, по возвращении из ссылки отказывает ему в благословении, что вполне нормально и строго. И в сущности, даже самоубийство Радищева — это все та же мечтательная акция: ему ничто не грозило. Он уже ведь был возвращен из ссылки Павлом и абсолютно прощен Александром. И ему, опять-таки, как человеку с диссидентским прошлым и как бы с диссидентским орденом, хотя и реального вида не имевшим, было поручено составить одну там докладную записку государственного содержания. Он опять, по прежнему своему, так сказать, счету, что-то такое накатал. Записка была вне реальности, реальности государственной, общественной, исторической, международных отношений, во всех отношениях. И кто-то из старых друзей, Воронцов что ли, сказал ему: «Эх, Александр Николаич, мало тебе было. Ты так и не поумнел!» От одного этого он отравляется квасцами и оставляет записку: «Я уйду от вас, звери алчные, но идеи мои пребудут вовек...» или что-то в этом роде.
А сейчас я все-таки на этом очерке Пушкина «А.Н. Радищев» остановлюсь. С каких позиций разбирает Пушкин Радищева? И надо сказать прямо: с позиций государственника. Эта статья написана в 34-ом году, то есть, после 30-го года (мы еще будем говорить об эволюции Пушкина). «Что вслед Радищеву восславил я свободу и милость к падшим призывал...» — это же ранний вариант. Потом Пушкин от него откажется, скажет, «... что в мой жестокий век восславил я свободу...».
Так вот, важно то, что с Пушкиным самим произошел перелом 30-го года, когда он стал искать сближения не просто с государственными структурами, а именно послужить царю, уж такому, какого Бог дал, помните, как говорили цари московские: других слуг нам не дадено — в отличие от Петра I, который все хотел изменить русскую породу и природу; отсюда брадобритие, кстати, запрещенное Стоглавым Собором.
Пушкин разбирает Радищева с позиций государственника и осуждает и отметает его как диссидента, то есть бесплодного мечтателя, но создающего реальный шум, который вредит государству, тогда как христианину следует государство охранять.
Пушкин еще этого не пишет. Это напишет впоследствии архиепископ Иоанн Шаховской в статье «Революция Толстого». Но Шаховской только доводит до конца ту мысль, которая у Пушкина уже заложена. Вот он приводит простые примеры этих самых филиппик Радищева: вот на постоялом дворе хозяйка жалуется на недостатки. Какая хозяйка, на каком постоялом дворе не будет жаловаться проезжающему на недостатки, потому что с него же нужно побольше взять... Мало того. Вот она наплакалась и «начинает сажать хлебы в печь». Это уже говорит о значительном достатке, потому что у нее караваев-то не один, а хорошие несколько!