Классическая русская литература в свете Христовой правды

Еремина Вера Михайловна

Позднее свидетель зрелых лет растворяется совсем. В рассказе «Несмертельный Голован», например, — тоже есть свидетель, выспрашивающий бабушку — тоже со скрытой камерой; и так далее. Получается, что как бы свидетель не один — их целое «облако» (ср. Евр.12,1).

¹ И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд.

Конфликт рассказа «Несмертельный Голован», в сущности, предельно прост. Еще во времена крепостного права беспутного и дрянненького мужичонку Храпошку (Ферапонта) женят на хорошей девушке Павле, в надежде, что он «остепенится». (Явно, «кочующий сюжет» русской литературы; самый известный — в рассказе Тургенева «Муму».) Надежда эта не сбылась; тогда пользуются

другой «дежурной» мерой — отдать в солдаты. Но и мужичонка оказался с характером: солдатскую лямку он тянуть не пожелал и из армии сбежал, а там «сменял кожу» — переменил имя, выдавая себя за какого-то «исцеленного» Фотея (Фотия) и бродяжничал в своем же уездном городе (но не показываясь в деревне!), где раньше его почти не знали, а теперь — не узнали. Жена же его Павла, считавшая его пропавшим без вести, уже готовилась выйти замуж за любящего ее «справедливого человека» — героя-подвижника Ивана Голована. А тут, как на грех, Храпошка-то и объявился; Павла-то его, конечно, узнала, но не выдала, «жалеючи»; а Голован, которому она все открыла, также сохранил тайну, Павлу «любячи». И хотя «по закону» Храпошка не существовал (по законам Российской империи после 5-летнего безвестного отсутствия мужа жена имела право вновь выйти замуж, а Храпошка жаждал тайны и под шпицрутены отнюдь не хотел), но «по закону своей совести» Павла и Голован пожениться уже не могли и остались навсегда братом и сестрою во Христе (а Голован — еще и девственником). И на замечание героя-рассказчика: «Они ведь из-за этого Храпошки все счастье у себя и отняли!» — бабушка ему отвечает: «Да ведь в чем счастье полагать: есть счастье праведное, а есть счастье грешное. Грешное счастье переступит через всё, а праведное — от всего отступит». То есть явная аллюзия пророка Исаии, что «трости надломленной не переломит и льна курящегося не угасит». (Мой дедушка, исповедник веры Христовой, очень любил поговорку, которую я больше нигде не встречала — что люди (мол, делай как люди) людей убивают, а нам телят не велят.)

Свидетельство скрытой камеры уже очень взрослого человека — это, во-первых, повесть «Шерамур». «Шерамур» — как написано там в подзаголовке — чрева ради юродивый, то есть не Христа ради. Но человек, одержимый буквально стремлением помочь голодным людям, накормить их. Несколько раз попадаясь впросак, он, в конце концов, находит своё настоящее дело в русско-турецкую войну (1877-1878 годов), где он был в числе санитаров и ведал кормёжкой раненых.

Здесь в первый раз им были все довольны: и начальство, и сестры милосердия, а солдаты вообще его почитали, потому что привыкли, что съестное крадут, а тут, наоборот, не дают пропасть и крошке, сам санитар есть только «хлёбово», а котлетку свою дробит и суёт потихонечку в рот раненому.

По окончании войны связался с социалистами, ездил в Швейцарию, где русские марксисты могут только «тяпнуть» часть его накопленных денег (жалованья), и он тогда немедленно уезжает в Париж (ему уже за 30 лет). В Париже была его сотрудница — хозяйка харчевни для самых бедных; она его золото прячет — и выходит за него замуж (она старше его лет на 30). Так как в начале он просто хотел ей всё пожертвовать, но по французским законам его могли выгнать (после ее смерти). Они кормят бездомных на неделе за низкую плату, а трех человек каждое воскресенье даром и раз в год — дорогое пиршество для бездомных.

Вывод рассказчика, что, наверное, это самое лучшее, что было с этим несчастным до этого.

У этого героя Лескова (чрева ради юродивого) были все данные, чтобы сделаться лишним человеком, вторым Рудиным. Он действительно и с прогрессистами околачивался и не кончил ничего, то есть не получил правильного образования. Но, оказывается, что слезами ангела, любого отдельно взятого человека, только без злобы в сердце, а с добротой, можно каким-то образом довести до ума. Другое дело — до спасения ли.

Когда вспоминается сотериологическая подоплёка, то няня (русская женщина из Бежецкого уезда) на слова, что он не верит в Бога, говорит — ну, что же делать — глуп, так и не верит, а ангел-то всё-таки о нём убивается и если доведёт его до дела, то это и ангелу в заслугу.

Последнее произведение (страшное) со скрытой камерой «По поводу крейцеровой сонаты Толстого». Там, собственно, самая простая сюжетная линия, а именно, неверная жена, которой всё её воспитание, положение в среднем дворянском кругу, совершенно закрывает путь и к приходскому

священнику, и к модному, то есть известному, протоиерею, вроде отца Валентина Амфитеатрова, и в Оптину пустынь. Вместо этого она своими проблемами надоедает писателю.

Раньше она ходила к Достоевскому, но на Ефрема Сирина 1881 года Достоевский умер, и она пришла к Лескову. Для неё Лесков как бы встраивается в ее социальный статус. Опять она начинает ему рассказывать и просить совета о том, что ей делать, как ей быть. Так же как и Даме с собачкой, грех-то ей гадок, но, с другой стороны, муж, так же, как у Дамы с собачкой (там муж — лакей), муж ее — даже не лакей, а оголтелая балаболка, притом чёрствая. Любовник, с которым, кроме греха, её ничего не связывает, то есть нравственных связей никаких (то есть это далеко не Вронский с Анной Карениной), держит ее тягостной, ненужной, давно безлюбовной связью.

Кончается тем, что она убеждает мужа уехать за границу, чтобы там пожить и отойти от этого гордиева узла; но её единственный сын, неизвестно от кого, заболевает какой-то заразной болезнью (холерой) и его немецкое начальство (слов нет, как они описаны у Лескова!) запрещает хоронить и, тем более, отпевать, а просто, оттолкнув несчастную мать, входят три полицейских и два гостиничных служителя, забирают труп и топят его в болоте.

Через некоторое время несчастная мать с двумя гантелями топится в том же болоте. Муж ходит и произносит речи, почти крамольные, о немецких порядках.

Заканчивает Лесков, почему рассказ называется «По поводу крейцеровой сонаты Толстого», что этот самый муж «мне казался далеко противнее своей жены, нанесшей ему супружеское оскорбление». То есть, вообще говоря, женский пол, и, особенно, в России, всё равно находится в другом нравственном измерении, нежели пол мужской. Поэтому рассказ так и называется: «По поводу крейцеровой сонаты Толстого» [85] .

Главное, что свидетельство Лескова скрытой камерой и дает описание русской жизни в свете Христовой правды. Самому Николаю Семеновичу Лескову была свойственна целая, даже не сказать «система»; но у него была собственная внутренняя история его отношений с Церковью. Сюда входило очень много. Сюда входила боль; надо сказать, он видел эти все огрехи Синодального устройства лучше многих и многих. Сквозь униженное и задрипанное положение духовенства он, как никто в русской литературе, сумел написать о священнике; и не об одном, а о многих.

85

Мадам Бовари у Флобера — по сути дела прожигательница жизни, а в русской среде прожигательницы жизни появятся только у Чехова, уже в 90-е годы XIX-го века; классический пример — Ариадна из одноименного рассказа.

Лесков умел различать, в чём полнота возраста Христова (ср. Еф.4,13) и об этом он напишет в повести «Соборяне» отца Савелия Туберозова. А существует как бы жизненный, нравственный и социальный статус, которым человек удовлетворяется, и он ему подходит и с нравственной стороны; это есть его место в домостроительстве Христовом. То есть, человек пристал к берегу. В русской жизни это бывает не всегда: ни Онегин, ни Печорин, ни Рудин, ни «лишний человек» Чулкатурин к берегу не пристали, а вот этот пристал.

Если человек в конце жизни покается, то все его деяния будут вменены ему как сотворенные ради Христа (по Серафиму Саровскому); если нет, то он в подвешенном состоянии, но «блаженны милостивые, яко тии помилованы будут».

Душа такого человека на попечении им облагодетельствованных. Как свидетельствовал преподобный Варнава Гефсиманский — если не будете молиться за благодетелей, то места ваши в Царствии Небесном займут ваши благодетели.

Таким образом, боль Лескова не только о духовенстве, но и о церковных делах. Рассказ Лескова — это уже разросшийся до размера большой повести и вот в одном таких одно-сюжетных повестей «Русское тайнобрачие» сам Лесков придерживает столичного Петербургского священника за руку и спрашивает: «А вот, неужели нет никого в нашей русской жизни, кто бы мог из всей этой городьбы прямую улицу сделать?» И тот с таким русским легким скепсисом и с русской добродушной усмешечкой отвечает: «Про это мне ничего не известно. Одна моя бабушка употребляла такую присказку: Рече Господь, аще могу, помогу. Эта присказка была для нее утешением всю ее жизнь, желаю и вам найти такое же утешение».