Классное чтение: от горухщи до Гоголя
Шрифт:
В очередном лицейском стихотворении «19 октября 1827», в двух четверостишиях поэт упоминает как друзей, живущих «в заботах жизни, царской службы», так и тех, кто оказался по другую сторону, «в мрачных пропастях земли».
Утешая несчастных, Пушкин одновременно пытается воздействовать и на «молодого царя». В «Стансах» (1826) и «Пире Петра Великого» (1835) он ставит ему в пример великого Петра, умевшего не только казнить, но и прощать. «Нет! Он с подданным мирится; / Виноватому вину / Отпуская, веселится; / Кружку пенит с ним одну» («Пир Петра Великого»).
В послании «Друзьям» (1828) Пушкин оправдывается за тесные отношения с царем («Нет, я не льстец, когда царю / Хвалу свободную
Очень важной, как мы помним, оказывается тема милости в «Капитанской дочке» (1836). Причем здесь самозванец, «мужицкий царь» Пугачев выступает творцом милости в большей степени, чем настоящая императрица Екатерина II. Он милует по-настоящему, от широты души, она же фактически исполняет формальный закон: освобождает Гринева, узнав о его невиновности.
Милость нового императора оказалась такой же утопией, как рухнувшие темницы. Друзья вернулись из Сибири через много лет после смерти поэта и вскоре после смерти Николая.
Однако гражданская лирика последнего пушкинского десятилетия не ограничивается утешениями и призывами. Взгляд Шекспира порождает скорбные трагические размышления о природе зла, вечных противоречиях человека и власти.
В балладе «Анчар» (1828) мы не найдем конкретных исторических деталей, аллегорических образов, современных намеков. Легенда о «древе яда» излагается строго и объективно, лирическое «я» не появляется здесь ни разу.
Четыре строфы посвящены описанию древа смерти. Порожденный природой, анчар не творит зло, а как «грозный часовой» (высокое сравнение) стоит его молчаливым предупреждением. Его избегают птицы и звери, ядовитые капли дождя стекают на песок, никому не нанося вреда.
Лирический сюжет развивается в последних четырех строфах и, как в стихотворении «Деревня», начинается с противительного но: «Но человека человек / Послал к анчару властным взглядом…»
Эти двое оказываются связаны отношениями власти и подчинения. Один ничего не говорит, не угрожает, отдает приказ всего лишь «властным взглядом». Другой «покорно в путь потек», как вода, подчиняющаяся рельефу местности, принес яд анчара и столь же покорно умер, выполнив приказание.
На протяжении двенадцати стихов отношения этих двоих обнажаются и проясняются: «Но человека человек…» – «И умер бедный раб у ног / Непобедимого владыки».
Последняя строфа демонстрирует эстафету смерти, бедный раб оказывается лишь первой жертвой.
А князь тем ядом напитал Свои послушливые стрелы И с ними гибель разослал К соседям в чуждые пределы.Смерть предстает в этом стихотворении явлением социальным, порожденное природой потенциальное зло оказывается делом человеческих рук. Объективная фабула «Анчара» становится основой философского сюжета, притчей о власти и подчинении. Вечная пара – беспощадный властитель и покорный раб – невозможны друг без друга.
«Взглядом Шекспира» (как в «Борисе Годунове», и в «Маленьких трагедиях») Пушкин проникает в суть вещей, обнаруживает неустранимость трагических конфликтов в истории и человеческой жизни. Но Поэт упорно и упрямо должен наставать на своем.
В стихотворении «Я памятник
Правда, и здесь, как в послании «К Чаадаеву», положенная по закону жанра гордость корректируется индивидуальной трезвостью. Поэт говорит долго, но не решается сказать – всегда.
«Цыганы»: парадокс о воле
Поэму «Цыганы» (1824) Пушкин «нашел» в Молдавии, начал в зимней Одессе, а окончил уже в осеннем Михайловском. В Молдавии Пушкин несколько дней странствовал с цыганским табором. Об этом упоминается в «Эпилоге» поэмы и еще раз – в позднем одноименном стихотворении.
Здравствуй, счастливое племя! Узнаю твои костры; Я бы сам в иное время Провождал сии шатры.(«Цыганы», 1830)
Поэма завершала «южный цикл» («Кавказский пленник», «Братья-разбойники», «Бахчисарайский фонтан»), какое-то время была самым известным произведением Пушкина и навсегда осталась одной из вершин его романтического периода. При этом «Цыганы» имеют непосредственное отношение к проблемам, затронутым в «Вольности» и других ранних стихотворениях. Мотивы свободы и воли из ранней пушкинской лирики через систему слов-сигналов переносятся в личную сферу, становятся основой фабулы и приобретают уже не острый общественный, а обобщенно философский характер.
Фабула поэмы, впрочем, имеет пунктирный характер. Ее особенности охарактеризовал уже один из первых критиков, друг Пушкина П. А. Вяземский: «Поэма «Цыганы» составлена из отдельных явлений, то описательных, то повествовательных, то драматических, не хранящих математического последствия, но представляющих нравственное последствие, в котором части соглашены правильно и гармонически. Как говорится, что и в разбросанных членах виден поэт, так можно сказать, что и в отдельных сценах видна поэма» (П. А. Вяземский. «”Цыганы” Поэма А. С. Пушкина», 1827). Действительно, развернутые пейзажные и бытовые описания сменяются повествованием, рассказом, в который свободно включаются драматические диалоги. Кроме этого, в композицию поэмы входят вставные эпизоды: стихотворение о птичке Божьей, песня Земфиры о старом муже, предание Старика о ссыльном поэте (имеется в виду Овидий) и рассказ о его неверной жене.
Все эти «явления», «сцены», элементы подчинены тем не менее единой художественной задаче. Конфликт, сюжет, идея поэмы вполне определенны и реализуются последовательно и отчетливо.
Уже в первом обобщенном описательном пейзаже мы встречаем знакомые по свободолюбивой лирике слова-сигналы: «Как вольность, весел их ночлег / И мирный сон под небесами»; «Ручной медведь лежит на воле»; «Она привыкла к резвой воле» (мысль Старика о дочери). Этот мотив пронизывает всю поэму, становится ее лейтмотивом: «сердце воли просит»; «здесь люди вольны, небо ясно»; «гуляет вольная луна».