Кленовый лист
Шрифт:
— Конечно же, узнал Бердгавера, как Сергей велел, прошу не беспокоиться... — и исчез в сером мраке.
...Предутренняя тревога в лагере не показалась чем-то ненормальным для такого заведения. Шютце заставлял себя же заснуть. Но разве заснешь, когда голову тревожила та сакраментальная фраза, которую услышал уже из уст молодого комендантского адъютанта. Проснулись все в комнате, заговорили, чертыхались себе в кулак.
— Алярм! — проорал часовой, отклонив двери и сразу стремительно хлопнув ими. В следующее мгновение дверь бурей растворились и в комнату
— Шютце! — крикнул старший еще с порога.
— Хайгитл... — проорал встревоженный старший.
— Алярм! К коменданту!
— Что случилось? — спросил он, надевая на ходу шинель.
Старший часовой полушепотом сообщил:
— Заключенный Жозеф Бердгавер исчез! Капитан Брюнне застрелился.
— Бердгавер исчез, как исчез? Может, сожгли в камере?..
Это была неосторожность. Часовой окинул фельдфебеля испуганным взглядом.
— Исчез, ушел! На том же авто, в котором прибыл пограничный свидетель и вместе с ним исчезли два эсэсовцы. Свидетель тоже с ними. Они свои. Адъютанта, раненого при попытке побега, прихватили в авто. Чистая работа! Фельдфебель, к коменданту!
Вдруг подскочил к Шютце красный, потный от бега, растрепанный, как будто только что с драки, эсэсовец и с разгона щелкнул наручными цепями, заковывая в них фельдфебеля. Присутствующим показалось, что фельдфебель будто ждал этого, услужливо протянул руки.
«Вот это конспираторы!» — до сих пор восхищался фельдфебель, вспоминая молодого адъютанта и невзрачного, молчаливого чиновника, что устроили побег такому узнику.
Только в камере узнал от дежурного, что этот побег готовился давно и должен был произойти на день позже. Их старый пароль расшифрован арестантом-провокатором. его несколько дней назад нашли в камере мертвым. Яд. До последнего дня доискивались соучастников. А они бежали на день раньше через прорезанную заранее колючую проволоку. Тот же водитель авто, который вез чиновника, те же эсэсовцы из его охраны...
Через несколько часов бешеной гонки по лесной чаще и бездорожью авто остановили вооруженные лесники. Они окружили машину, направив на нее автоматы. Шофер открыл дверцу, выглянул.
— В чем дело, партизаны? — спросил, не уверенный, что действительно наткнулся на тот интернациональный отряд партизан в Польше, что был ему нужен. — Бременский Сергей велел, — словно начал разговор.
— Го-го! Вылезай, браток, — на русском языке сказал партизан, по привычке протерев пальцем юношеские усики.
— Партизаны? — спохватился Бердгавер с авто. — У нас раненый.
Лука Телегин обернулся к группе своих. Несколько человек бросились к авто. Раненого молодого адъютанта осторожно вынесли из машины, положили на землю за кустом. Кто-то посветил фонарем из-под полы. Телегин продрался сквозь группу к раненому.
— Раненый, еще час потерпишь? Наш врач там... — отозвался на русском языке.
Бердгавер быстро перевел адъютанту эту фразу партизана.
— Потерплю. Только бы завязать, я рукой держу все время рану, — перевел Бердгавер
— Завязать? Костя, ты у нас запасливый, бинт есть? Перевяжи товарищу плечо. Ну, как операция? Кстати, с этой минуты бременский пароль отменяется... Так вы и есть товарищ Бердгавер? — спросил Телегин у старика, что до сих пор был в арестантской одежде.
— Да, спасибо красно. Я и есть Жозеф Бердгавер. А вы русский?
Бердгавер подошел поздороваться и обнял молодого партизана, на плечо ему положил свою голову. Жаловался или просто успокаивал чувства, встретив по-настоящему свободного и сильного той волей человека? За минуту успокоился, снова обратился к партизану русском языке:
— Нам очень нужно перебросить товарища пограничного чиновника к французским партизанам. Ему бы только приличные документы и надежное сопровождение хотя бы до чехов.
— Может, переждал бы у нас? Фронты сейчас очень подвижные, приближаются. Можно и на неожиданность налететь.
— Фронты приближаются? А партизанка... Маруся?
— Вы, папаша, и нашу Марусю знаете? Нас двое здесь, саперы с ее отряда.
— Я — Марусин отец... — едва выговорил старый коммунист, снова опираясь на надежное плечо молодого, сильного русского партизана.
12
До того, как разыгралась та комедия в полицейском участке Мадрида, капитан Горн и Лужинский были сначала только интернированными в Испании иностранцами. Ганс Горн, немецкий военный летчик, имел какие-то объективное основание оказаться в этой нейтральной стране. Но Станислав Лужинский должен был выкручиваться, называя причины своего эмигрантского приезда в эту страну.
Летчик Горн так изложил свои признания в полиции Мадрида:
— Встретился я с ним как с корреспондентом прессы, еще находясь в госпитале. Нравился, интересный! Тогда и пригласил его к себе в отель. Но в гостинице...
— Выпили при встрече... — как-то совсем неуместно подсказал полицейский.
И Горну вдруг стало противно участвовать в этом деле. Показалась позорной его роль доносчика полиции, хотя полиция и нейтрального государства. «Кому доносишь?» — спрашивали назойливые нотки совести. Вот бился человек сюда за столько земель с благородным стремлением помочь матери разыскать ее ребенка, но наткнулся на него и провалился...
— Ну, конечно же, выпили, — почти издевательски улыбнулся Горн, что хорошее дело таки победило. — Выпили и договорились.
— Поскандалили? — подсказал дальше полицейский, только бы скорее покончить с этим всем.
— Как положено в таких случаях… («Откуда у него такое убеждение?»)
— Не припоминаете ли, каким именно политическим моментом руководствовались вы? Потому что вчера вы только намекнули об этом.
— Намекнул? — летчик молниеносно вспомнил те «намеки». Как кипятком обожгли они совесть человека. — Припоминаю единственное, что же тут непонятного: он упрекал меня в несовершенстве, телегой называл наши лучшие в мире истребители «Мессершмитты».