Шрифт:
Часть первая
Кто подставил Фиму Фогеля?
Ни людей, ни упомянутых здесь политических событий не было в реальной жизни. Любые ассоциации – плод воображения читателей.
Глава 1
9 по горизонтали
Фима Фогель подполз к юбилею.
Жил, жил –
Получив в 74-м году в Московском педагогическом образование филолога, Фима не пошел в школьные учителя. Отец, Роман Давидович, фронтовик, член компартии, после смерти и разоблачения Сталина стал считать себя глубоко законспирированным антикоммунистом. Впрочем, это не имело существенного значения в его многолетней работе редактора в издательстве «Недра». Отец умер за три года до диплома. Он не дождался ни внуков, ни возможности уехать в Америку, о которой говорил дома полушепотом, как о несбыточной мечте всей его послевоенной жизни.
«Далась тебе эта Америка! – изумлялась жена. – Я еще понимаю «Израиль», но и там мы никому не нужны с нашими советскими привычками. Фимина мама Ева Карловна, женщина светлого ума и стоической покорности судьбе, сидела всю жизнь на нищенской зарплате в литчасти известного московского театра. Читала унылый графоманский самотек, но, благодаря нескольким литературным жемчужинам, обнаруженным ею в тоннах ила и мусора, парадоксальным образом сохраняла любовь к своей работе.
Голос предков, в числе которых были не только бедный местечковые ремесленники и портные, но и рачительный белорус-крестьянин по дедушкиной линии и даже затесавшийся в родословную поволжский немец по линии маминого дяди, – голос этот нашептал юному выпускнику пединститута, что:
– 75 рублей в месяц – не те деньги, на какие он соорудит сытую советскую семью;
– 75 рублей в месяц – издевательски мало за те суровые испытания, которые уготованы ему лоботрясами – учениками в их неистребимом желании говорить и писать как угодно, только не по правилам русского языка;
– 75 рублей – не хватит на книги, а без них он себе жизни не представлял. Последние жалкие гроши он безрассудно спускал на знаменитой в те годы книжной толкучке у памятника первопечатнику Ивану Федорову.
Фима накрапал в комсомольскую газету заметку о молодой парикмахерше, вложив в ее речь правильные слова о победе коммунизма. Это принесло двойную радость. Газета, оценив слог, предложила полставки корреспондента, а идейная девочка отблагодарила автора на узкой койке окраинного московского общежития. Благодарила столь ретиво, будто лидировала в беге с барьерами, отделяющими их обоих от лазурного коммунистического завтра.
Фима осознал перспективы вдохновенного журналистского труда. Не прошло и полугода, как ставка сделалась полной. Гонорары бодрили. Герои очерков и интервью становились рангом повыше, а героини все чаще привечали юного черноглазого брюнета с орлиным, как им казалось, носом.
Нос был все же еврейский. Но еврей был орел.
К 72-му году Фима уже покинул свою журналистскую колыбель и переместился на договор в отдел информации солидного тиража городской молодежной газеты «Московский Ленинец»
Он писал
Чтобы удержаться хотя бы в этом статусе при его «пятом пункте», он не мог время от времени не ввинтить в текст какую-нибудь актуальную цитату из постановления партийного съезда или речи генсека Брежнева: это подразумевалось самим статусом газеты. Если этого не делал он, помогали старшие товарищи с верхних этажей. На одном из этапов редактуры Фиме впендюривали в текст какую-нибудь тоскливую «закавыченность» из очередной актуальной речи партийного или комсомольского мудреца. Поди, возрази…
Автор прочитывал собственную заметку в свежей газете глазами порядочных ребят, интеллигентов, нескольких близких друзей, с которыми иногда откровенничал на тему пасмурной совковой жизни. И кого обнаруживали единомышленники на газетной полосе? Сервильного конъюнктурщика на службе у режима. Пусть в нескольких строках и цитатах, но он все равно предавал те ночи истины, что проводил на кухне при тусклом свете лампы над крамольными текстами Солженицына или Оруэлла, охваченный сладким ужасом постижения Великой Ажи и Крови, в которой барахтался огромный народ.
У Фимы был редкий и досаднейший недостаток для журналиста тоталитарной поры: совесть. Она не то чтобы причиняла душевную боль. Она досаждала, ныла, занудствовала. Фиме становилось все противнее, он комплексовал.
Впрочем, генетически унаследованный навык мимикрии и успешной ассимиляции в кислотно-щелочной среде подлой жизни все равно не отпустил бы молодого писаку из рядов партийной прессы, тем более, что маячили варианты специализироваться на коротких информашках или, например, спорте. Но еще более древний иудейский инстинкт опасности подсказал: папа-покойник был прав и пора сматывать удочки. Некоторые события тому способствовали.
Любимая родина, про которую филолог Фогель много чего прочел за ночным кухонным столом на «слепых», трудно читаемых машинописных листках самиздата, решила пристальней приглядеться к носам и паспортным данным представителей творческой и научно-технической интеллигенции.
Родина в очередной раз обнаружила, что советский патриотизм, а также миролюбивая политика партии и правительства не всегда останавливают евреев, и даже полуевреев, четвертьевреев и косивших под евреев чистокровных славян в их безрассудном, самоубийственном порыве в сторону Земли Обетованной или за океан. Даже еврейская жена или муж стали средствами доставки в Рим, а оттуда в аэропорт Бен-Гурион.
Власти устроили большой совет. Лидеры компартии (а другой, как известно, и не было), умудренные опытом борьбы с предателями дела социализма, смекнули, что этих отщепенцев совсем не выпускать невозможно. Нельзя же построить вокруг посольства Нидерландов, где принимали заявления, стену вроде Берлинской! А стрелять или разгонять дубинками безоружных иудеев, мирно бредущих от метро всего лишь с анкетами под мышкой, тоже как-то несолидно: мировая общественность и все такое…
И разослан был сверху негласный циркуляр. Точнее – руководство для отделов кадров: этих, с носами и пятым пунктом, на работу не принимать, в должностях не перемещать, но и со службы не увольнять, пока сами не засветятся.