Клевые
Шрифт:
— А может, твоя мамаша одумалась? Ты когда была у нее в последний раз?
— В тот день, когда к вам перешла. С того дня с нею не виделась.
— А где живет она?
— В бараке. На Гагарина! Там все бывшие лимитчики. И моя такая же!
— Навестила бы ты ее, девочка моя! Какая ни на есть — мать она тебе! Может, за ум взялась? Помиритесь! Родишь для себя! И ей внучку или внука! Заживете спокойно. Хватит тебе в кукушках вековать да детей для чужих рожать за деньги. Придет и твое времечко, хватишься, рада будешь всех
— Да уж куда там! В лотерею я ее выиграла! Уж лучше б продала кому-нибудь. Иностранцу например. Зато бы жила теперь на широкую ногу. Не думая ни о чем! Может, она и хотела загнать, да не купили как дефективную. Вон у меня никто девку брать не захотел. Не для себя и я рожала… А она, видать, до самых схваток не врубилась, что случилось…
— Грешно это— детей за деньги отдавать! — поморщилась Серафима.
— Кто про то дознается? Не только моя мамаша, другие тоже так делали, — оправдывалась Райка.
— Хорошо! Мы тебе ничего не можем посоветовать. Но что сама надумала? — сдвинула брови Антонина.
— Да что я сама могу? Ничего не знаю. Совсем запуталась… Хоть удавись, — хлюпала носом Райка.
— Где выход? Ты хоть где-нибудь работала? Имеешь специальность?
— Ну что вы, когда? Яж все рассказала про себя. Всю правду! С мамкой жила. Бичевали вместе! Ну алкашничали. Кто возьмет нас на работу, если по всему городу, едва назову адрес, все хохочут, мол, из бухарника!
— А мать?
— Она оттуда же! Раньше работала. Давно. Когда только приехала в Москву. Три года на стройке подсобной рабочей вкалывала. Зато ей дали комнатуху в бараке. До того в общаге жила. А как переселилась, там пошло и поехало. Уже ни до чего. Со стройки выперли. Она не жалеет. Заработков едва хватало на чай с хлебом. А выматывалась за день так, что чуть живая возвращалась.
— А теперь разве лучше? — насупилась Серафима.
— Оно не лучше, зато не обидно. Хоть ни на кого горб дарма не гнула!
— Тогда у нее оставалось главное — имя! — выпрямилась Серафима.
— Какое? Всех лимитчиц в городе обзывали. Виноватых и чистых. Никто не разбирался. У них одно на всех было имя. Ладно, когда запила, хоть не обидно стало. А до того? И я… Покуда там жила, из грязи не выбралась бы никогда!
— А ты пробовала? — суровела старуха.
— Зряшная затея! И к чему? Как вылезу из болота? Вон девки умнее и красивее, а выше хрена не ускакали. Вместе со мной козлов клеют! За всякого чумарика зубами держатся! Лишь бы заплатил или угостил на худой конец! — отвернулась Райка.
— Но как думаешь выйти из положения? — поинтересовалась Антонина настырно.
— Сама не знаю. Всегда она обо мне пеклась, теперь я — о ней!
—
— Образумиться пора, коль дите под сердцем носишь. Твое оно! В награду от судьбы! Рада будешь потом родить, да короток век бабий! И силы наши — малые! Остепенись. Еще не поздно! Вернись к матери! Возьми в руки ее и саму себя! Стань человеком! Найди в себе силы, отстой своего ребенка. Защити его! Кто знает, может эта ошибка радостью тебе обернется! — увещевала Серафима девку, но та иронично скривилась, слушала вполуха.
Антонине некогда было сидеть с бабой. И она, оставив мать с Раисой наедине, вышла из комнаты, постаравшись поскорее забыть о чужой неприятности.
Серафима, оставшись наедине с бабой, чувствовала себя раскованнее:
— Многие люди ошибаются. Жизнь — это постоянный экзамен. И кто-то проваливается, уходит в отсев, другие — выживают и остаются людьми. Мне так хочется, чтобы ты выстояла, поднялась из своих горестей. Почему-то верится, что сможешь.
— Я — дура! Потому не сумею!
— Дуракам всегда везет. У них особое, свое счастье. Ан и настоящий дурак никогда в том не признается…
— Мамаша меня с детства так называла. Я привыкла и поверила в это! — призналась Райка простодушно.
— А хорошее, доброе за нею помнишь? — спросила Серафима.
Баба посерьезнела.
— Вот эту память почаще буди в душе, — посоветовала Серафима уходя, поняв, что Райка найдет выход из своей беды, ничего дурного не утворит над собой.
Баба, едва за старухой закрылась дверь, легла на койку. Но уснуть не удавалось. В голову лезла всякая чертовщина, а память выталкивала наружу давно забытое.
И снова всплыл тот день, когда она — Райка впервые возненавидела всех жильцов барака, где жила она с матерью много лет.
В тот день лимитчикам выдали получку, и все жильцы барака мигом оживились. Кто-то чистил на кухне селедку, нарезался хлеб, другие поторопились за вином в ближайший ларек. Мать тогда не пила. И с получки принесла Райке кулек печенья. Она запретила выходить в коридор и наглухо закрыла дверь.
Соседи в складчину собирались обмыть получку. Звали мать, уговаривая из-за двери скинуться "по рваному". Мать, прикладывая палец к губам, велела Райке молчать.
— Открой! Знаем, дома сидишь! Чего заперлась? Брезгуешь нами?
— Ишь, гордячка! От людей рыло воротит! Строит из себя чистую! Дура! Выйди, послушай, что про тебя говорят? Хуже нас склоняют!
— Давай, мужики, приобщим соседку к нашей компании! Все ж в одной бригаде работаем, вместе в бараке живем. Она ж, дикарка, уже позабыла, что такое мужик и для чего он нужен бабе!
— Давай ее оприходуем — замолотили в дверь кулаками.
Мать заметно побледнела. Выглянула в окно. Оно выходило на