Клеймо Дьявола
Шрифт:
Но теперь Эстель уехала, и мир вновь опустел. Сиррах целыми днями бесцельно шатался по залам Меровинга, а вечерами сидел у себя, глядя на колеблющееся пламя свечи, иногда безуспешно пытаясь что-то читать. В эту ночь, в начале января, он забрёл в храмовый притвор, где натолкнулся на Эммануэля, стоявшего на коленях перед алтарём и молящегося. Сам Сиррах не молился никогда, даже в иезуитской школе он просто бормотал затверженные слова, не вникая в их смысл, и сейчас с недоумением слушал слова молитвы Ригеля. Странно, но уходить не хотелось. Ладанное курение медленно струилось от еле горящих лампад, но его запах, обычно неприятный Риммону, сегодня мягко
— О Иисусе сладчайший, человеческого рода искупителю, милостиво призри на нас, к престолу Твоему со смирением припадающих. Мы — Твои и хотим быть Твоими… Тебя многие никогда не знали, от Тебя многие отреклись, презрев заповеди Твои, сжалься над теми и над другими… Будь Царем, Господи, не только верных, никогда не оставлявших Тебя, но и блудных сынов, ушедших от Тебя… — Эммануэль поднялся и только тогда увидел Сирраха.
Тот спросил, глядя на Ригеля исподлобья:
— Разве Ему нужны твои молитвы?
Со времени их почти четырехмесячного пребывания в Меровинге это были первые слова Риммона, напрямую обращённые Сиррахом к Ригелю. Эммануэль опустил глаза и тихо проговорил:
— Он — бессмертие. Молитва — соединение с Ним. Это нужно мне.
Риммон улыбнулся. Он не понимал, но мирный покой души, установившийся столь нечаянно, разрушать не хотелось. Они вместе вышли из храма и побрели по заснеженному двору в свой корпус. Неожиданно Риммон спросил:
— А где ты научился писать стихи?
Ригель робко пожал плечами и сказал, что воспитывался в доме священника, любившего поэзию. Сам он начал сочинять ещё в детстве. Они подошли к спальням, и Эммануэль, повинуясь приглашающему мановению руки Риммона, прошёл в его апартаменты. Он никогда здесь раньше не был. Вся комната — темно-красные портьеры, глубокие кресла с вольтеровскими спинками, деревянные шкафы, доверху набитые старинными фолиантами, мрачные картины в тёмно-бордовой и буро-зелёной гамме, черепа на столе — всё носило на себе отпечаток личности хозяина.
Эммануэль, пока Риммон разжигал камин, листал лежащую на столе книгу. На странице, заложенной засушенной веткой с цветком жимолости, он вполголоса прочёл: "Упражнения в истинной магии не требуют обрядов и заклинаний; нужна лишь глубокая вера в великую силу магии. Истинная магическая сила заключена в истинной вере, истинная же вера основывается на знании, и без знания не может быть веры. Если я знаю, что божественная мудрость может совершить некое деяние, я обладаю истинной верою. Если же я лишь полагаю либо пытаюсь убедить себя в том, что верю в такую возможность, это не есть знание и это не дарует веры. Никто не может обладать истинной верою в то, что не есть истина, ибо такая "вера" будет лишь убеждением или суждением, основанным на неведении истины…".
Эммануэль усмехнулся.
— Полагаешь, что это не так? — заметив его усмешку, поинтересовался Риммон.
— Автор считает, что вера — есть глубокая самоубежденность, самоуверение самого себя в некой истине. Это не так. Вера — это мистический дар Бога человеческой душе, жаждущей, достойной и способной вместить Его. А магия — это попытка души, оказавшейся недостойной Божественного дара и потому лишенной его, управлять сверхчеловеческими потенциями. В основном — это удел безнравственных людей.
— Разве магия — не есть просто стремление постичь Божественный мир?
— Зачем же для этого магия? — И Эммануэль тихо прочитал:
Не— Невер прав, Эммануэль, neс mortale sonas, звучит бессмертно, — На пороге апартаментов Риммона стоял Гиллель Хамал.
Сиррах с приветливой улыбкой поднялся навстречу и протянул руку Гиллелю. Они по-приятельски обнялись. Ригель и не подозревал об их дружеских отношениях.
— Рад вас видеть, Хамал.
Гиллель опустился в глубокое кресло.
— Вы говорили о вашем хересе, Риммон… Фино, Амонтиладо, Олорозо?
Сиррах улыбнулся и кивнул.
— Олозоро. Он в погребе. Сейчас принесу.
Оставшись наедине с Эммануэлем, Гиллель мягко прикоснулся к его руке и вполголоса заметил:
— Риммону вовсе ни к чему знать о моих скромных дарованиях, Ригель. Становится опасно. Узнай слишком многие о моих экстравагантных способностях, и я не дам за свою жизнь и ломаного гроша… — он вздохнул, помолчал, а затем, без всякой связи с предыдущим, добавил, — А знаете, я тоже пишу стихи. И тоже — о смысле жизни.
Вошёл Риммон с пыльной, тёмного стекла бутылью.
— Ну вот, отведайте.
Бутыль была торжественно раскупорена и со знанием дела продегустирована. Затем Риммон и Эммануэль стали просить Гиллеля прочитать им что-нибудь.
— Он давно мне обещает, но все время откладывает, — пожаловался Риммон.
— Ладно, сегодня я в духе, — заметил Хамал, и тихо начал:
Там, где лишь тихий шум прибоя, извечно размеренный и спокойный, у старой таверны, где так назойливо трещанье цикад и нежен запах магнолий, щемящие спазмы сердечной боли прошли и были забыты мною. Я, затаившись, вслушивался в бескрайние вересковые пустоши, в створки раковин устричных, в журчание речной излучины, без устали постигая шестым чувством неизреченное бытийное искусство. Я — птичьи трели интерпретировал, цитировал на память римские сатиры, надписи ветхих папирусов разбирал придирчиво, искал эликсиры вечной юности, догматизировал казусы Торы и Каббалы варьировал Сефиры. Грезил я, в заблуждения впадая, хоть единожды, хоть нечаянно, впасть и в Истину. Но обретал ли? Песком меж пальцев, ветром ускользая в проёмах оконных, облаком в небе тая, она исчезала, меня отвергая…