Клеймо Солнца
Шрифт:
Генерал хитро усмехается и подмигивает мне так, что, не будь я Дэннисом Рилсом, начал бы молиться о том, чтобы мне пришлось «улаживать все дела» вечно и никогда не показываться на глаза Бронсону.
Он покидает кабинет, но мы продолжаем молчать, пока не закрывается вторая дверь, и даже потом — молчим некоторое время. Я заглядываю в соседнюю комнату, удостоверяюсь, что там никого нет, и закрываю вторую дверь, а когда оборачиваюсь, Ньют смотрит на меня со смесью тоски и решимости.
Я прекрасно знаю, что он пытается сказать этим взглядом,
— Что он приготовил для меня?
Мне показалось, что слова Бронсона насторожили Ньюта не меньше, чем меня, но всё-таки задаю этот вопрос, зная, что ответ на него более безопасный, чем то, о чём наверняка захочет поговорить Оутинс.
— Не сомневайся, ничего хорошего, — откликается он, мрачно и достаточно поспешно, чтобы я понял: разговор состоится при любом раскладе. Не дожидаясь, пока я что-нибудь придумаю, Ньют твёрдо произносит: — Нам определённо пора откровенно поговорить.
Я терпеть не могу откровенные разговоры, тем более с Оутинсом, которому распознать ложь ничего не стоит.
— Ты заглядываешь в зеркало, парень? — со значимостью спрашивает он, понимая, что парировать мне нечем. — Ты в очень плохом состоянии, — сообщает Ньют, и будь на его месте кто-то другой, я бы уже огрызнулся на столь прямолинейное и очевидное замечание. — По-настоящему плохом. Твоё сердце ослаблено.
В этот раз мне не хватает выдержки промолчать, и я напоминаю:
— Моё сердце выдерживало и не такие нагрузки.
— Верно, выдерживало и не такие, — соглашается Оутинс, зная, что признание моей правоты, пускай и на мгновение, собьёт мою спесь, а потом без зазрения совести он нападает. — Однако стоит ли этого риска землянка? Как бы не было её жаль, как бы не хотелось встать на защиту, ты должен отдавать себе отчёт, что она обречена с самого первого момента, как здесь оказалась, — Ньют понижает голос: — А ты — нет.
До этого мгновения у меня были аргументы, которые я приводил себе, чтобы обмануть собственного внутреннего надзирателя, но Оутинс ко мне строже, чем я сам, и нелепые отговорки его не убедят. Поэтому я признаюсь:
— Не знаю.
Мы долго молчим, пока я пытаюсь собраться с мыслями.
— Она спасла мне жизнь, — наконец говорю почти шёпотом и, мгновенно обессилев от этих слов, опускаюсь на стул перед Ньютом. — В тот день, когда пчёлы оставили укус, она меня спасла. Намеренно или сама того не желая, но она спасла.
— Она исцелила укус, который ты получил, пытаясь защитить её интересы, — медленно и доходчиво произносит Оутинс, явно желая получше вбить мне эту мысль в голову.
Мне нечего ответить, и я вновь молчу какое-то время, а потом говорю непривычно слабым голосом:
— Я показал ей Догму.
Ни одному гражданину Тальпы не нужно разъяснять, что это значит. Тем более Оутинсу. Мои слова заставляют его остановить на мне сосредоточенный взгляд, и Ньют хмурится.
— Только ту часть, что о крыльях, — поясняю я. — Габриэлле стало плохо. У неё начались судороги.
Ньют тяжело вздыхает.
— Её способности и вправду удивительные, — он произносит с трудом, будто слова причиняют ему боль: — Но Дэннис…
— Я знаю, Ньют! — прерываю я со страстью, но почти мученически. — Знаю всё, что ты хочешь сказать. Я сам говорил себе это много раз! Даже когда ринулся к пчёлам — и потом! Но я должен хотя бы попытаться ей помочь! — произнесённые слова лишают меня последних сил, и дальше я могу только шептать: — Это всё, что я знаю.
— С каких пор помощь включает в себя риск собственным здоровьем и жизнью? — тихо спрашивает Ньют.
Я пожимаю плечами:
— Ответ очевиден: с тех пор, как мы переселились на станцию, у нас не осталось иных ценностей, кроме здоровья и жизни.
Оутинс слегка наклоняет голову и сжимает губы.
— Думаю, дело не только в этом. Уверен, есть и другие причины.
Он обеими руками упирается в столешницу, словно надеясь нависнуть надо мной и добиться ответа. Наши взгляды встречаются. Увидев подсказку в его глазах, я поспешно отвожу собственный взгляд.
— Я прав? — требовательно спрашивает Ньют, но я не готов отвечать.
— Она просила помощи, — оправдываюсь я, скорее перед самим собой, чем перед Оутинсом. — В уплату предлагала исцелить мои руки, сколько бы сил ей не потребовалось.
— Ты отказал.
Это даже не вопрос, но теперь я не могу остановиться:
— Ты сам прекрасно знаешь, — произношу я, горько усмехаясь. — Вряд ли кому-то под силу исцелить мои раны, обладай этот человек хоть тысячекратно улучшенными способностями Габриэллы!
— Ты ей отказал, потому что знаешь, что невозможно, но не потому, что не готов принять её помощь.
Знаю, к чему он ведёт, и поэтому прячу взгляд старательнее.
— Дэннис Рилс, — задумчиво произносит Ньют, — человек, который не нуждается ни в чьём одолжении и даже имена знакомых граждан Третьего крыла запоминать не хочет, чтобы ни к кому не привязываться. Разве нет?
— Ты знаешь меня слишком хорошо, — отзываюсь я, но для брюзжания, как и для угрозы слишком слабый голос.
— Однако тот же Дэннис Рилс согласился бы на помощь землянки, если бы это было возможно, — заканчивается мысль Оутинс и выпрямляется во весь рост.
Я решаюсь поднять голову и выдерживаю взгляд — проницательный и решительный, взгляд, в котором проскальзывает предупреждение, намёк, какими будут следующие слова. Ошеломлённый настолько, что сердце начинает выпрыгивать из груди, я спешу возразить, из-за чего мы с Ньютом одновременно произносим:
— Не надо!
— Ты влюбился?
Неуклюжий, но суровый своей прямолинейностью вопрос встаёт между нами, как целая планета, а наши взгляды становятся космическими лифтами между ней и станцией.